Сновидения - святое дело

- Вот мы и здесь, Гарор, - и выжидающе поглядел в мою сторону.

- Наглые глупцы, - произнесла девушка. - Вы здесь, чтобы умереть...

Гм... голос у нее был такой же мелодичный и колоритный, как скрипка Пятигорского. Я был внутренне готов к тому, чтобы самым достойным образом оценить воображение Красвелла, и все же оказался не в состоянии поверить, что это он сам придумал такого рода красавицу. Не сомневаюсь, моделью ему послужила какая-то реальная женщина, кто-то, с кем он был достаточно хорошо знаком. И с кем мне самому было бы совсем не грех познакомиться. Эту женщину он - в этом я был уверен на все сто процентов - выудил из мешка своей памяти точно таким же манером, как сам я извлек Майкла О'Фаолина и этого водителя такси с небритым подбородком.

- Вот это красотка! - восторженно произнес я. - Напомните мне, чтобы я попросил у вас номер телефона оригинала, Красвелл.

После этого я еще сказал и совершил нечто такое, в чем до сих пор приходится раскаиваться. Негоже так поступать истинному джентльмену. Вот что я тогда сказал:

- Неужели вам, Красвелл, не известно, что в этом году носят юбки куда длиннее?

С этими словами я бросил взгляд в сторону юбки. Подол ее мигом опустился до самых лодыжек, как будто это было вечернее платье.

Красвелл метнул на свою подругу разъяренный взгляд, и юбка ее снова стала длинной до колен. В ответ я еще раз сделал ее длину по моде этого года.

После этого юбка стала прыгать на девушке, словно обезумевшая оконная штора. Это превратилось в настоящее состязание воли и воображения, где игровым полем служила пара очень хорошеньких и очень ладно скроенных женских ножек. Зрелище получилось потрясающее - прекрасные глаза Гарор так и сверкали бешенством. Она, казалось, каким-то странным образом сознавала совершенно непотребную природу развернувшегося конфликта.

Вдруг Красвелл издал раскатистый раздраженный вопль, в котором слились гнев и сознание собственного бессилия - добрая дюжина горластых младенцев, у которых одновременно отобрали их любимые погремушки, и то не наделали бы большого галдежа - и тут эту интригующую сцену как бы начисто смело из нашего поля зрения в результате взрыва, выбросившего невероятное количество черного, как сажа, дыма.

Когда поле боя прояснилось, Красвелл был примерно в той же самой позе, но меч его неизвестно куда исчез, его гладиаторское облачение было изодрано и обожжено, а по мускулистым рукам текли тонкие струйки крови.

Мне очень не понравился взгляд, которым он одарил меня. Я слишком уж откровенно грубо наступил на любимую мозоль его супер-эго на этот раз.

- Значит, ты не в состоянии воспринять это, - констатировал я. - Ты снова пропустил целую главу. С целью просветить меня в отношении собственных моих упущений, верно? Почему-то слова мои не звучали столь дерзко, как мне того хотелось.

- Мы оба теперь в западне, Нельпар, и обречены на гибель, - сообщил он угрюмо. - Мы в Яме Зверя и ничто уже не может спасти нас, ибо меня лишили Меча, а тебя - твоей магии. Жадных челюстей Зверя никак нельзя избежать. Это конец, Нельпар. Конец...

Глаза его, большие, слегка светящиеся, заглянули в мои. Я попытался отвести взор, но мне это не удалось.

Раздраженное сверх всякой меры моим насмешливым шутовством, его оскорбленное эго призвало на помощь всю мощь своего интеллекта, чтобы утвердить себя последним усилием воли - и тем самым подчинить меня себе.

И хотя это его желание вполне могло быть совершенно неосознанным - он мог даже не понимать того, что ненавидит меня, - но воздействие его оказалось просто ужасающим.

Впервые со времени моего дерзкого вторжения в самые укромные, сугубо личностные уголки его сознания я начал сомневаться в своем нормальном праве на всю эту затею.

Я, безусловно, изо всех своих сил пытался помочь этому человеку, но грезы, порождение внутреннего мира, являются святая святых любого человека, пусть даже не совсем психически здорового.

Сомнение сводит на нет уверенность. А когда пропадает уверенность, то нараспашку отворяются ворота для страха.

Совсем иной голос, даже не голос, а какое-то далекое воспоминание настигло меня... слова Стива Блэйкистона: "...если только разум твой не устоит перед силой воздействия его воображения". И мой собственный голос: "...стану кандидатом на койку в соседней палате..." Нет, не то... "...если только разум мой не устоит перед силой воздействия его воображения..." И Стив побоялся сделать это сам, разве не так? Придется кое-что рассказать этому несчастному человеку, лежащему рядом со мной, когда я выпутаюсь. Если только выпутаюсь. Если только...

Теперь эта затея уже не казалась мне хоть сколько-нибудь забавной.

- А ну-ка прекрати это, Красвелл, - грубо произнес я. - Перестань пялить на меня глаза, не то вышибу из тебя дух вон... И ты это прочувствуешь независимо от того, в коматозном ты состоянии или нет.

- Ну что за нелепые слова ты произносишь, Нельпар, - сказал обреченным голосом Красвелл, - когда мы оба всего лишь на волосок от гибели.

Голос Стива: "...магия сопереживания... воображения. Если он вообразит, что одно из его фантастических творений убивает главного героя - то есть его самого - то он уже никогда не проснется".

Вот в чем вся загвоздка. В ситуации, в которой герой непременно должен погибнуть. И он еще хочет увидеть своими собственными глазами мою смерть тоже. Но ведь он же не может убить меня? Или все таки может? Откуда Блэйкистону знать, какие силы могут быть выпущены на свободу, стоит только воображению Красвелла включить в свой сюжет концепцию неминуемой смерти, которая и может произойти с нами обоими в процессе этого сверхъестественного, неземного единения разумов?

Разве психиатры не предупреждали о том, что навязчивое стремление к смерти, страстное желание умереть, пусть даже будучи глубоко погребенным в подсознании многих людей, тем не менее является могущественным побуждением, определяющим их поведение? А ведь в данном конкретном случае это сокровенное послание вовсе не было погребено слишком глубоко. Оно во весь голос заявляло о себе, откровенно бросалось в глаза, оно ликовало в открытую во взгляде Маршэма Красвелла.

Он хоть и предпринял попытку спастись бегством в мир грез, но далеко уйти ему не удалось. Полным избавлением для него была только смерть...

Вероятно, Красвелл почувствовал неразбериху в моих мыслях, отметил сбивчивость их - теперь мой разум был широко перед ним распахнут, он не смог устоять перед энергичным внушением со стороны его пылкого, взбунтовавшегося воображения, охваченного настойчивой решимостью умереть во что бы то ни стало. Красвелл взмахнул рукой чисто шекспировским высокопарным жестом, как бы объявляя о начале последнего действия трагедии, и напустил на нас придуманное им же самим чудовище.

В деталях и яркости исполнения оно далеко превосходило все то, что ему удавалось вообразить раньше. Это была его лебединая песня в роли творца фантастических созданий, и он исполнил ее с подлинным блеском.

Моему взору на короткое время предстал огромный амфитеатр с круто поднимавшимися ложами для зрителей. Мы в самом его центре. Самих зрителей не было. Массовые сцены не для Красвелла. Он предпочитал ту удивительную, вневременную пустоту, что проистекала из использования минимального числа персонажей.

Только двое нас под палящими лучами огромных красных солнц, раскачивавшихся, как лампады, на полинялом небе. Сколько их было, я даже не мог сосчитать.

Все внимание мое теперь было приковано к Зверю.

Муравей на дне тазика, к которому принюхивается пес, вполне мог бы испытывать точно такие же ощущения. Если бы Зверь был хоть в чем-нибудь подобен собаке. Если бы он вообще был подобен кому-нибудь или чему-нибудь.

Он представлял собой бесформенную массу, в несколько раз превышавшую размерами слона, состоявшую фактически только из непристойно разинутой гигантской пасти, в глубине которой, окруженная полупрозрачной пурпурно-красной плотью, зияла овальная то ли глотка, то ли клоака, испещренная изнутри многими рядами заостренных, расположенных по всей длине ее окружности клыков, снаружи пасть была усеяна многочисленными глазами.