Время покупать черные перстни

А от воронья спасу нет! Аэропорт бывает неделями закрыт из-за их воздушного пиратства. Одинокого мотоциклиста накроет густая, бурлящая мгла — и нет мотоциклиста. Потому мотоциклисты, если соберутся числом более ста, тогда только едут куда им надо, ну, уж они уступят дорогу — разве что танку или Хозяину Тракта (мужик один, года три тому по пьяни в остановку врезался, ребятишек побил и так народу, вот его душа и мчит все, и мчит на облезлом зеленом «Урале»).

«Тачка» хоть и пустая идет, а никогда пассажиров не зацепит, боязно все-таки! Частник возьмется подвезти: полста колов вынь да положь… Меня подвезли как-то раз двое на краденой машине, пьяные до бесчувствия, один другому объяснял на пальцах по методике глухонемых дорогу и что впереди видит. В такой-то Тьмутаракани, а не побоялся сдачи спросить (был у меня стольник одной бумажкой), они Даже протрезвели слегка от такой гадости — сдачи, однако, наскребли.

Еще было: тормознул громаднущий лесовоз на Стрелке, а там инопланетяне в красных фланелевых рубашках! Все у них другое: другие слова и жесты, другие вещи и запах, другие дела и проблемы, до меня не касающиеся… Дорога космических превращений вбирала в себя звездоворотом, переливами складок плаща обтекаемой ночи, обрывами черных дерев, глыбами скалистых облаков — так они разгоняют лесовозы по Баргузинскому тракту, отправляют их в ноль-транспортировку. Старые трамваи воруют, лошадей на ипподроме, продают там космическим антикварам или в музей: престижно, наверное.

Потому лучше добираться до нас на бронетранспортере с солдатами, как довелось участвовать в присной памяти Всесоюзной переписи населения. Заломишься в такую глухомань, и ничего тебе. В истертых зубах расшатанных избушек долистывают календарь изжелтевшего века мои верные прабабки, праВремя там киснет в раскоряченных кадушках, праОтец тускло смеется из черных дыр, затканных динамическими линиями Казимира Малевича. Последняя даггеротипная память Царской семьи скрепляет убогую ветшалость стен-промокашек от неумолимого атомного распада. Опять же, не у второй, так у третьей старушонки замечаешь приткнувшийся в укромном закутке японский холодильник с программным обеспечением, портативный котел-автоклав, сваленные в сенцах бесшумные мотороллеры, видеокамеры, приборы ночного видения. Наверное, здесь и хранят трупы, перепиленные бензопилой «Дружба», — для колдовского заделья, ворожбы, перемены обличья. Понятны мне теперь и подозрительно спортивные молодые люди в полуночных автобусах — все, как на подбор, с неимоверного объема контейнеровидными сумками, и зачастившие объявления в газетах и по ТВ про то тут, то там пропавших молодых девушек и женщин.

Но вяжет поземка серый свитер зимы, топятся мои печи-нескладухи согласно положениям святого писания «Эксплуатация отопительных систем», скриплый колодезный ворот мотает железную цепку примет и событий, добывая мне растворенный огонь с льдистыми обломками звезд и рептилий из самого земляного нутра. Стоймя стоят крахмальные, с синькой, тугие ночи, видно, как просечет зыбкое полотно частая бесшумная штопка: то корейские парашютисты елочными игрушками опускаются в мягкие груди снеговых распадков по своим неотложным разведделам. Лесные объездчики, если безработные по зиме, стреляют их влет из наганов, когда случится укараулить, загодя схоронившись в наворочи таежного бурелома.

А так едут по утрам в автобусе с морозно-опаленными, усталыми, но счастливыми лицами, в ненашенской прочности кроя одежде. Да билет им, бедолагам, взять пока не на что: меняют у пассажиров на загранично расцвеченные пачки сигарет, колготки, косметику или у детишек на жвачку.

Дом мой стоит на взгорке, в ложбинке между двумя горушками. Сверху видны домики поселка за дорогой, многие зимой пустуют, живут только летом. Местность эта и называется Интернат, потому как там дальше, за вымерзшей речушкой, Интернат — он и есть. Напротив — дом Марьи Ивановны, где беру самую вкусную земную воду из колодца. У них веселая собачка Тимка, чрезвычайно плодовитая кошечка Мур, еще дополнительно собака-овчарка, дедушка Аркадий и два мотоцикла. Напротив живет семья, да они люди темные, промышляют, как мне кажется, самогоном, или, по крайней мере, разведением компьютерного вируса, о них что сказать?

А левее, там живет княгиня Ольга в ладном, как крепенький моховой груздочек, доме. У княгини Ольги двое ребятишек: один — в детский сад, другой — в школу.

Княгиня Ольга теплит жизнь в старухе-маме. Летом та еще гоношится по двору, по хозяйству, а зимой носа не кажет — тяжко, видать.

Княгиня Ольга носит в сумочке нунчаки: неведомые палочки, отполированные теплыми ладонями веков, соединенные в торец, как две судьбы, сыромятной жилкой — древнее оружие тибетских монахов-странников. Она владеет ими по тайной схеме полустертой татуировки иероглифов, и надо полагать, в совершенстве. Когда мы, печальные жители Верхней Березовки, поддерживая друг друга, взбираемся в наш любимый автобус, замечаю я прибавление хмурых мужиков то с подвязанной челюстью, то со съехавшим набок носом, то с замороженным динозавром бинтованной руки на темляке… — знаю, чьих драгоценных рук это дело.

Княгиня Ольга игнорирует автобус, она идет до городского маршрута пешком. Я думаю, в том она обретает чистую радость, тогда как мы все, перепутавшись биополями, сплющиваем себе грудные клетки и задыхаемся от перегара вчерашнего завоза местного розлива в поселковую точку.

Княгиня Ольга смотрит в синий чай крепко заваренного неба, едва забеленного стылым молоком нарождающегося дня из холодильника ночи, она выходит голая на снег — она будет облита двумя ведрами рассеянного серебра лунного света!

Ведро едет вверх тяжеловесным составом, и вслед за рычаговым движением рук перетекают смуглые голыши анатомического атласа мышц… — миг — вибрирует эквилибристом знобящая тяжесть неба, всех просторных снегов, растворенные сахарки улыбчивых звезд и вот — она вознесется, вертикально отлита в столбе разбившихся складок хрустального плаща, закипевшего вокруг тела туманом алмазов и брызг! Я вижу ее в упор (Я хожу в это время тропкой между оград к щиту-распределителю включать опостылевшее электричество) — она не замечает ничего из нашего мира.

…о, Осанна! Аллилуйя! Богиня Кали! — ракета в огне заклубившихся звезд и рептилий, такая же палочка нунчака темной полировки столетий!.. Впередсмотрящая на носу викингового яла, островной дозор Пасхи, детские рисунки марсиан, русалочья морочь Полесья, хронопы с надейками, тополиная вера старообрядцев… все гремит вокруг жестью ритуально вниз брошенных ведер, пока бегу запинаясь в мозгу и полах овчинной дохи к спасительной твердолобости Правительственного ковчега.

Так было в первый раз и потом — я привык к интернатовским странным порядкам: накинул крючок на дверь, свел на нет бесхозяйственность мелкокалиберного оружья, густо наложив лоск и глянец швейцарской смазки «Жилетт», намагнитил ствол, направил у сведущих в дремучести убойного дела людей целевик, надпилил браконьерским крестом оконечники пуль для подспудного разрывного действа. Верно выбрал мой глаз сферическое черно-кружье мишени в мелькании ушных впадин городских волков — лесных собак, разбойным наметом обложивших пограничье моих владений, сторожко тюкала моя винтовочка, пластая дьявольские тени, рвущие серую пену кровавых снегов. Крался мимо декабрь и январь, все дезертиры и перебежчики, ветер-поземщик да мороз-ледостав, окружающий Космос, топили унылые печи.

Она прибегала ко мне темно в шубейке с заячьими лапками на монограмке рубашки ночи — на ней лица не было! Ей нужны были медикаменты, много медикаментов, жаропонижающее и перевязочный материал. Я сыскал по сусекам — мало ли за какой надобностью в нашем кромешном царстве, — отдал что было. В их доме виднелось косноязычное движение, наносило смутным запахом тревоги. Другой день был в городе, прикупил какие есть аптечные снадобья, памятуя о ночном мороке. Ввечеру стукнул калиткой их дома, отпнул закатившуюся шавку, прошел в сени (показался влажный вздох близкого коня, мерзлый клац переступивших подков, неистребимый какой-то дух солдатского постоя). В горнице никого, дымком парит могучая снедь на желтушной скобленности стола: укладка пирогов под сердешностью полотешки-вышиванки, чугун со щами, верно, мерзлейшая капуста с каплями багровых брусник и зелеными разведчиками хрустких огурцов в деревяшкиной лодочке-долбенке…