Источник забвения

— Вот видишь, видишь, я беру себя в руки, я беру, стараюсь, и уже получается, правда ведь, уже не так беспомощно, и я буду держать себя, не может же это вечно продолжаться, скоро закончится, уйдет, я ведь понимаю, умом понимаю, Верочка, что это безумно, безобразно, животно, но бывает выше человеческих сил, разумных рассуждений и так далее, а что выше разумных рассуждений, то выше разумных рассуждений, и тут ничего не поделаешь, но я все-таки делаю, стараюсь, уже получается, господи, скажи же что-нибудь…

Потом стало еще легче, и речь ее потекла более связно, вразумительно, и она уже, когда сверкало, не укутывалась с головой, а просто зажмуривалась. И тогда Вера, сжалившись, подошла и села рядом. Исполнилась мечта! А транзистор остался на тюфяке, и трески из него стали слабее — гроза понемногу отдалялась.

— Знаешь, Верочка, чего бы я хотела? Ты только пойми меня правильно, не осуждай сразу. Я хотела бы, чтобы пришел кто-то, пусть бы прямо сейчас пришел и сказал: Марго, положись полностью на меня! Да, пусть бы так и сказал. Он или она — все равно. Пусть бы только прозвучали эти слова. «Марго, положись полностью на меня, я знаю дорогу, можешь мне поверить. Да, Марго, так случилось, что я узнал дорогу, можешь считать, что на меня снизошло озарение. Ах, не пугайся, пожалуйста, Марго! И грозы не пугайся, дурочка, и моих слов тоже нечего пугаться. Тут нет никакой мистики: озарение — вполне реальное явление. Ведь случается так, что человек вдруг словно прозревает. Необычно и удачно складываются обстоятельства, и человек оказывается удостоенным озарения. Или прозрения. Еще вчера я, как и ты, Марго, был в полном отчаянии, чувствовал себя ведомым, у которого нет ведущего. И горе мое казалось мне непроходимым. Я многих перебрал, которые могли бы быть ведущими, но ошибка следовала за ошибкой: сплошь и рядом я натыкался на глухоту и черствость, на запертое сердце, к которому невозможно достучаться, Так было вчера. А сегодня меня посетило озарение, — я оказался достойным озарения, — и теперь ты, Марго, можешь полностью положиться на меня и ничего не бояться: я знаю дорогу…» Пусть бы, пусть бы, Верочка, он сказал этими словами, этот ведущий. И пусть бы даже ничего реального, одна мистика — я бы пошла за ним, честное слово… Я сумасшедшая, да?

— Ты уверена, что он знает дорогу?

— Зачем же он бы тогда поехал?!

— За тем, за чем и мы.

— Этого не может быть!

— Почему?

— Ученый, экспедиция… Даже, говорят, доктор наук!

— И человек.

— Боже мой, неужели… Да откуда ты…

— Предположила.

— А его попутчик? Этот журналист, Николай?

— Он — другое дело.

— Какое другое дело?

— Такое… Может быть он и есть ведущий.

— Он?!. А цели какие?

— Свои. Не похожие на наши.

— Не знаю… Это уже настоящая мистика… Но у меня все время было такое ощущение, что ведущий будет. Обязательно будет! Почти уверенность… И еще ощущение, что за нами все время кто-то наблюдает.

— С высоты, — усмехнулась Вера.

— Не обязательно с высоты! Почему с высоты? Отовсюду! Может быть, сбоку. Сзади, спереди…

— Это ты сама все время за собой наблюдаешь.

— Я, наверно, в самом деле сумасшедшая…

— Не вздрагивай! Не слышала грозы, что ли? Не понимаешь, что ничего с тобой не может случиться?

— Понимаю…

— Все, что могло случиться, уже случилось, пойми ты, наконец!

— Да-да, Верочка, ты права, верно…

— Я рыжему верю…

Непрерывным упругим потоком рушился на землю ливень, рокот грома отдалялся, становился гулче.

— Я тебя не утешаю, — продолжала Вера. — И меня не надо утешать. Надо исцелять, а не утешать. — Голос ее был тяжек.

— Ты права, абсолютно права, — поддакивала Марго. — Я все-все понимаю… Такие грозы проходят быстро. Я имею в виду, такие буйные… Вон, пожалуйста, — уже, можно сказать, заканчивается, только отголоски… В конце концов, это ведь рядовое, нормальное явление природы… — И тут последовала новая вспышка, и Марго пронзительно закричала.

— Ты что!

— Там… там… в окне…

За стеклом мелькнуло плоское, искаженное лицо — раз, потом еще раз.

Марго кричала, зарывшись в одеяло. Вера вскочила, метнулась вон; ливень и ветер едва не сшибли ее с крыльца; она сразу вымокла до нитки.

Под окном, скорчившись, сидела мокрая дочь пасечника; молния высветила ее улыбающееся лицо.

— Что ты тут делаешь! — яростно крикнула Вера.

Горбунья хихикнула.

— Я тебя спрашиваю!

— Мущины…

— Что «мужчины»? Ты не знаешь, что это «женский» дом?

— Знаю.

Вера вгляделась в нее: даже в темноте было видно, как выше головы вздымаются ее уродливые лопатки, покрытые мокрым цветастым платком.

— Тут нет никаких мужчин! Ты что, дура! Чего людей пугаешь! Вон в том доме мужчины!

— Я знаю.

— Так какого черта ты подглядываешь?!

— Думала, можеть, тута кто. — Она утерлась рукавом жакета, отжала с рукава воду.

— Ты же «спытала», чего тебе еще надо! Что за паскудство подглядывать! «Спытала» и успокойся!

— Ниче я не спытала… Наговорила тебе… Спытала б, дык не так ба… Нужна я ему…

Вере стало жарко; хрипло, не узнавая собственного голоса, она выговорила:

— Давай катись отсюда. И если еще раз увижу, отцу твоему все расскажу.

— Ой, не надо! Ой, я не буду… — Горбунья поднялась, стала пятиться и растворилась в струях дождя.

Марго, вскрикивая, колотилась под одеялом. Вера сорвала его, хлестнула ее по щеке.

— Замолчи сейчас же! Молчать!.. Ненормальная… Где там твои таблетки?

— В су… в сумке… — Она все еще захлебывалась.

— Ни черта не видать…

Потом Марго сникла. Она уткнулась в Верино плечо и разрыдалась… Когда грома уже совсем не было слышно и лишь монотонно шумел спокойный, ровный дождь, она наконец уснула.

7

В ней опять что-то изменилось. Это было сродни случившемуся сегодня на лужайке после разговора с рыжим. Но если там были просто облегчение и обновление, как выстроившие стену между нею и терзавшим ее мотивом, то теперь она почувствовала, что словно совсем освобождается от себя — от себя той, какой была все последнее время, какая двинулась в этот длинный путь, чтобы достичь вполне определенной цели и подвергнуть себя вполне определенному воздействию. Сейчас ее как будто подменили, но кем и как, и кто это совершил, она не понимала и не стремилась понять.

Она вышла, и ливень снова обрушился на нее — монотонным и ровным он казался только из дома, приглушенный стенами, а на самом деле он был еще силен, хотя и не буйствовал так яростно, как полчаса назад.

Ей совсем не было жаль промокающего, привычно висящего на плече транзистора. Не было холодно, не было страшно, не было неприятно от секущих по лицу жестких струй и прилипшей к телу одежды, а была радость, что вот она не испугалась: вышла и идет. И в душе крепло с каждым шагом стойкое ощущение, что она поступает правильно. Она подумала: значит, я могу противостоять мотивам слабости и беспомощности, я сильна.

— Душ! — произнесла она удовлетворенно. — Какой душ!

Она вскинула руки, точно хотела обнять дождь, потом разбросала их и закружилась, радостно опьяненная.

— Душ!.. Вот так душ!..

Транзистор оторвался от ее бедра и тоже стал описывать круги, потом ремешок соскользнул с плеча, прополз по руке и сорвался: транзистор улетел в темень. Он шлепнулся в траву и включился, и потекла сквозь сдержанные трески отдаляющейся грозы незатейливая, плавная мелодия.

Она шагнула на звук этой мелодии, блеснул черный футляр. И тут же от «мужского» дома отделилась фигура и стала приближаться.

Они оба остановились над лежащим в мокрой траве транзистором, над тихо льющейся мелодией, которая в этот час никого не могла разбудить, настолько громче были хлюпанье и плеск вокруг.

— Что! — сказала она насквозь промокшему рыжему. — Не спится? А я знаю, почему тебе не спится.

— Почему?

— А я знаю!

— Ну почему?