Источник забвения

— Можеть раньше, до Варвары, кто и ходил. Дык кто знаеть, че тама раньше было. Некада было людям ходить — семьи, работа. А охотникам и шишкарям тама делать нече.

— Верно, Дуня, правильно. А усе ж таки и до Варвары ходили. Слыхала я. Было.

— Дык конешно было! — Евдокия Ивановна недовольно посмотрела на подругу; ей, видимо, не нравилось, что ее перебивают, норовят показать, что знают больше, чем она. — Рассказывали, дед Паша ходил раны лечить, када его ведьмедь подрал. Ен ведьмедя нашел и свалил. А тот его усе ж таки успел подрать. И ен, домой не заходя, прямиком, уроде, на Марь подался. Недели через две, говорить, тока и заявился. Живой, здоровый, одны рубцы осталися. Мы тада еще у люльке качалися.

— А помнишь, — не могла уняться Анна Захаровна, — малый-то Решаев заблудил? Уласка-то. Лет шесть ребенку. Узял и пропал. У лес, говорять, ушел: видал кто-то, как ен по проулку потрусил. Искали-искали, кричали-кричали, стреляли-стреляли — без толку. На третий день сам пришел — покусанный увесь, поцарапанный, одны лохмотья от штанов ды рубахи. И ниче не помнить: ни как зовуть, ни деревни, и не узнаеть никого, одну тока матерю и узнал. Посля уже разговорился: на Сонной, говорить, Мари был, хозяйкю видал. Какую хозяйкю? Хозяйкю, говорить. И усе. Как ополоумел малай. Такой и остался на усю жизню.

— А, — махнула рукой Евдокия Ивановна, — у етых Решаевых уся семья чудики одны. Отца евоного возьми, деда, братов, кого хошь.

— Ну, знаешь, Дуня, Улас усе ж таки был не такой…

— А какой?

— Особый, усе ж.

— Ага, «особый»… Тута Сонная Марь ни при чем, — сказала Евдокия Ивановна, усмехнувшись и многозначительно стрельнув глазами в подругу. Тута другое при чем.

— Ну ладно, ни при чем, — поспешила согласиться Анна Захаровна. — Че спорить-то? А вот с самой Варварой возьми.

— Че с Варварой?

— Ай забыла? Померла у ей мать. Тетка Ховра. И остались оны одны: трое детей. Варвара — старшая, Нюра ды Колькя, меньший самый, у гражданскую погиб, колчаковцы повесили. А отец ихный давно помер: пчелы закусали. Ну вот и одны — Варваре лет двенадцать и было усего.

— Одиннадцать, — уточнила Евдокия Ивановна.

— Одиннадцать. Вот. Похоронили матерю. Варькя — старшая, за хозяйкю, брата ды сестру кормить, одевать, мыть. И стала к им мать приходить, Ховра. Сядуть вужинать, а она — стук у дверю и заходить. «Здравствуйте, детки мои родные, как вы тута без меня?» И — к им за стол. Сидить, есть, Варьке подсказываете Кольке сопли вытираеть. А Варьке, говорила, кусок у горло не идеть. Ну иде тама, када такое — мученье одно. И остальные тожа сидять, глаза таращуть, есть не могуть. А Ховра поесть, усе съесть и пошла, «Вы, детки, матерю не забывайте, дверю не закрючайте». День проходить, другой, третий — целаю неделю отходила. И закрючала Варькя, и подпирала — усе равно: открыить и — нате вам: «Опять я пришла, нехорошо, детки, делаете, закрючаетеся, матерю не хочите пущать, покормить». Тута Варвара возьми ды скажи крестной своей, Аксенье: так и так, ходить кажный вечер, усе съедаить, скоро есть нече будеть. А Аксенья и говорить: «Не мать ета твоя, не Ховра». — «А кто?» — «А вот, говорить, ты, када она придеть, погляди ей на ноги». — «А как я погляжу?» — «А ты ложку под стол урони и уроде как подымать полезь». Ну она так и сделала. Приходить Ховра вечером, за стол: «Чем седня угощать будешь?» Варькя собрала, тока сели бац: ложку уронила. Полезла под стол подымать, глядить, а у ей не ноги, а копыта. Вот. Господи Исусе Христе, вон кто ходить-то, оказывается. Перекрестилась, и гостью — как корова языком. А младшие сидять, перепужалися, плачуть: «Иде мамка, куды мамка делася?» «Какая ж, говорить, она нам мамка? Не мамка ета, а…» Господи Исусе Христе… На другой день приходить: «Ты че, говорить, отрекаешься от меня?» — «Нет, говорить, от мамки родной никогда не отрекуся, а тока че ета у тибе заместо ног копыта?» — «А потому, говорить, что тама, иде я теперича, у усех так када сама будешь, сама и увидишь». И ходить, и ходить. Варвара сызнова — к крестной. А та: «Ты, говорить, када она придеть, скажи: не знаю тебя, не помню». — «Дык как не помнить-то, када помню. Как матерю родную не помнить?» — «Не путай матерю с етой, забудь». — «Ды как я забуду-то?» «Ты не матерю забудь, а того, кто к вам приходить». — «Ой, говорить, не могу». Ну Аксенья и говорить: «Тада тебе одна дорога: на Сонную Марь идить». — Анна Захаровна передохнула; воспоминания явно взволновали ее, и она не хотела этого показывать, и обвела, гостей смущенным, словно извиняющимся взглядом.

Евдокия Ивановна рассмеялась.

— Ды не тада она у первай раз пошла!

— Как не тада, ты че? Тада и пошла.

— Другой раз она пошла.

— Када другой-то?

— А тада, када ее гусь-лебедь етот объехал, свадьбу заказал, а сам будь здоров. Вот када.

— Ну можеть, конешно… А че, Ховра ходить перестала?

— Кол осиновый у воротах вбили, во че.

Женщины еще поспорили неазартно, и когда Визину показалось, что интересующая его тема заслоняется другими, он деликатно остановил спорщиц.

— Извините меня, но почему так называется, почему «Сонная Марь»?

— Дык… — Евдокия Ивановна подумала. — Назвали и усе. Мало ли! Сказали тада Макарову, что Марь тама за болотом. «Сонная Марь», сказали — так и пошло. Кто ж его знаеть, зачем разные имена такые даются?

— Но почему именно «сонная»?

— А можеть, понюхаеть человек того пару и звенеть.

— Да, — сказал Визин и посмотрел на Андромедова. — А что если тут собака и зарыта? Засыпает человек, а во сне все худое забывается. Только и всего.

Андромедов отвел глаза и ничего не ответил. А Евдокия Ивановна опять усмехнулась.

— Нехай наука ваша разбирается, почему так называется.

— А что такое «марь»? — неугомонно спросил Визин, рискуя раздражить хозяйку.

— Марь и есть Марь. Смариваеть. Морока, значить, Морочь. Нехорошее место, одным словом.

— Как же нехорошее-то, Евдокия Ивановна! Ведь, как вы сказали, и раны там залечивали, и горе забывалось. Чем же оно нехорошее?

— А тем, что страшное.

— Понятно, — сказал Визин. — Значит, Варвара Алексеевна так всю жизнь одна и прожила?

— Так и прожила. А че? Многие так прожили, не она одна.

— Умница она была, царство ей небесное, — опять пристроилась Анна Захаровна. — Усе знала, усе умела. А помирала тяжко. Усе так помирають, кто много че такого знаеть, а передать некому.

— Так никого и не нашлось? — спросил Визин.

— Была одна девка, Михеевых. Усе бегала к Варваре, када она уже старая стала. Подсобить, поможеть. И уже када Варвара помирать стала, усем выйтить велела, а ее оставила при себе, чтоб, верно, передать.

— От удумають тоже! — воскликнула с досадой Евдокия Ивановна. — Ды я сама при ей тада была.

— Не, Дуня, ты выходила, я помню. А Стешка оставалася. И сразу тада Варвара померла… А Михеевы потома уехали.

— Куда?

— Кто знаеть… Усе отседова разъехалися.

— А где похоронена Варвара Алексеевна?

— Дык иде ж! Тута и похоронена, у Макарове, — сказала Евдокия Ивановна.

— Такая интересная история, — со вздохом проговорил Визин. — Как ты считаешь, Коля?

И Андромедов, во все время разговора не проронивший ни звука, прочистил голос и не без волнения ответил:

— Вам, Герман Петрович, Евдокия Ивановна и Анна Захаровна рассказали гораздо больше, чем мне.

— Ну во! — хмыкнула хозяйка. — Ломалися-ломалися, а рассказали больше.

— Спасибо вам! — с чувством сказал Визин. — Вот бы только знать, где она, эта интересная и загадочная Сонная Марь, в каком уголке тайги прячется.

— То-то и оно, — отозвалась Анна Захаровна. — Иде она, в каком уголку. Кто скажеть, када тетка Варвара тама последняя была. Ребяты наши, бывало, залезуть на лесину, глядять-глядять, усе глаза проглядять: иде она, ета Марь? Ниче и не видать — одна тайга на усе стороны. А кто ходил, дык побродють-побродють и — назад ни с чем. Во и думай, иде она. Усе ж таки иде-то, верно, есть, зря ж не говорили б…