Источник забвения

— А зачем? — спросила Вера.

— Как зачем? Я ж хотела, давно хотела. Я ж знаю: горбатая, некрасивая, кому нужна-то? А ему нужна стала, вот! Ен прям, как зверь, — слова не дал сказать. — Она опять захихикала. — А че там говорить? Че говорить? Пять лет человек маялся…

— Мерзость, — проговорила Вера. — Мерзость и гнусь. — И лицо ее потемнело.

— Не-а, — сказала горбунья. — Спытай, тада и скажешь.

— Я знаю; мерзость и гнусь.

— А ежли ребеночек?

— Зачем тебе ребеночек?

— Ребеночек зачем? — удивленно переспросила та, и Вера совсем близко увидела ее огромные, горячие глаза, и не нашлась что ответить, а тяжело задышала, как после бега.

— Ково ж мне ждать тута? — продолжала горбунья. — Мамка с тятькой скоро помруть, одна остануся и че? А када с ребеночком, жить можно. Будем удвоем жить…

— За что он сидел?

— Убили тама кого-то. Подралися пьянаи и убили. И дали ему десять лет, пять отсидел и убег. И сюда попал.

— Он что, сам тебе рассказывал?

— И сам. И во сне. Ен, када спить, сильно много разговариваеть, кричить, матерится. Я ему: че, говорю, кричишь? А ен: а че? Ну я ему и говорю. А ен: болесть у меня такая, так и так со мной было, только ты никому не говори, а то придушу, говорить. Я и не говорила, тока тебе вот.

— А мне зачем рассказываешь?

— Надо ж кому-то, некому ж больше. А тебе можно…

— Почему обязательно надо кому-то рассказать?

— Спытала б, дак поняла б… Конешно, охота поговорить. А тута у нас с кем поговоришь? Тока заикнись… Молчишь, молчишь, как пень… Живому человеку говорить требуется.

— Так он что, на Сонную Марь пошел?

— А куда еще?

— Он знает, где она, как до нее добраться?

— Ниче ен не знаить. И никто не знаить. Но ен найдеть, ен у меня такой.

— Ты не куришь? — спросила Вера.

— Боже избавь, ето у нас не положено. Срам-то! Ето городские — им че, им усе можно, усе нипочем.

— Жаль.

— А ты че, курить захотела?

— Захотела.

— Противно ж.

Вера встала.

— Ты куда? — Горбунья продолжала сидеть.

— Холодно стало. Не бойся, я никому не расскажу.

— Ну во…

Вера сделала несколько шагов, обернулась.

— Тебя как звать?

— Лизой.

— Хорошее имя, — сказала Вера и пошла.

4

Визин вышел из дому, увидел возле палисадника на скамейке хозяина, подошел. Он двигался осторожно, прислушиваясь к своему телу, бережно переставляя ноги, старался не сгибать спину, когда садился.

— Полегчало? — спросил Константин Иванович.

— Вроде.

Небо было сплошь в рваных, быстро бегущих тучах; дул прохладный влажный ветер. Смеркалось. Вся живность с улицы исчезла. Оглядев поочередно «женский» и «мужской» дома, Константин Иванович сказал:

— Че-то ваших девок не видать. Похоронилися.

— Они не мои, — сказал Визин.

— А чьи? — Константин Иванович иронично посмотрел на него. — Как-никак экспедиция.

— Экспедиция, — повторил Визин с досадой. — Просто случайно сошлись совершенно случайные люди.

— Интересное дело, — сказал хозяин. — Уже лет с десятка два, как помню, нет-нет ды заявляются какые-нибудь и про Марь спрашивають. И откудова люди про наши байки узнають? Придуть, потаскаются по тайге, покормють мошкару и — назад. А теперича, вишь, и наука заантересовалася. Ну наука — ладно. А простой-то народ? Им какого хрена тама нада, а, Петрович?

— Любопытство, — ответил Визин. — А может, кто и золото найти надеется.

— Золото?!. Какое ж тута можеть быть золото?

— Попробуй, объясни людям… А другой вполне серьезно верит, что оставит тут свое горе.

— Дык ета ж совсем дураком нада быть.

— В последнее время все особенно заразились доверием ко всяким легендам и преданиям. А наука и помогла им заразиться.

— А уласть куда глядить?

— У власти другие заботы.

— Оно конешно. — Константин Иванович вздохнул. — Один, помню, пришел с горем: корова дохлого отелила. Помаялся, беднай, неделю по тайге мотался. И усе, понимаешь, зря.

— Вот вы бы, Константин Иванович, и объяснили бы им, — Визин кивнул на дома напротив. — И им, и всем, кого сюда заносит. Чтоб напрасно в тайгу не лезли.

— Думаете, поверють? Не-а… И че объяснять-то? Че я знаю, то и вы знаете, и товарищ ваш молодой. И отец мой больше не знал. И дед. А про баб и говорить нече: услышуть, помню, про Марь, и сразу креститься.

— Это бы и объяснили.

— Без толку.

— Вы говорите, женщины боялись. А чего они боялись?

— Ну — бабы! Им как че, так боженьку поминають.

— Но Все же почему поминали, когда про Марь заходило?

— Дык болтовня ишла разная… Морок, нечистое место.

— А откуда это было известно?

— Спокон веку было известно.

— Значит кто-то первый такие вести принес. Кто-то, значит, там побывал, что-то такое узнал, если такие слухи пошли.

— Ето, Петрович, никому не известно. Никто не помнить.

— А Варвара Алексеевна Лапчатова?

— Ну — Варвара! Варвара — особ статья, как говорится. Ведьма она была, скажу я вам.

— Лечила, говорят.

— Лечила, правильно. И роды принимала. И усе такое женское. Как че бабы к ей. Бегать бегали, а за глаза — ведьма. Мою вон спросите. «Ведьма», скажете. А тоже бегала. Ды зря бегала, — закончил старик; горечь в его тоне была привычной.

— Понимаю, — сказал Визин.

В окне «женского» дома появилась темноволосая голова; она устроилась в профиль, но то и дело поворачивалась и смотрела на Визина. Ему стало неприятно, он сел так, чтобы не встречаться с ней глазами.

— Маргарита Андреевна, значить, — сказал пасечник, довольный, видимо, что запомнил мудреное имя женщины. — Усе седня про здоровье ваше спрашивала. Заботилася.

— Очень ей признателен… А мазь ваша и в самом деле знатная. Думал, что уж залягу, так залягу. А вот!.. Надо бы рецепт записать, Константин Иванович. Если не секрет.

— Ды че тама… Перга ды вощина. Ды маточное молочко. Старуха моя вам расскажеть.

Из-за угла вышла горбунья, потопталась, потом сделала вид, будто что-то высматривает на земле.

— Пошла у хату! — негромко, но жестко произнес Константин Иванович, и дочь как ветром сдуло.

— Интересно, — сказал Визин, — где этот человек, который туда направился? — И кивнул в сторону леса.

— Шатается иде-нибудь.

— Надо бы ему, кажется, и возвращаться. Вроде, пора, а?

— Вроде б…

— Зачем он пошел? — спросил Визин, обращаясь как будто к самому себе. Что его вынудило? Может быть, тоже корова дохлого отелила? И что он знал?

— У такых, Петрович, коров не буваить. Усе, че есть, на ем и у ем. Бродяга, черти его задери, сразу видно.

— И один…

— А то как! Бродяга усегда один.

— И все-таки куда он направился?

— Туда. — Константин Иванович махнул рукой в сторону заката. — Куда ж еще…

— Значит, наобум?

— Значить, так.

Прошла Вера; она спешила, лицо ее было сосредоточенным и целеустремленным. Не замедляя шага и не глядя, она бросила:

— Скоро будет гроза.

«А какого дьявола ей там надо? — чуть ли не со злостью подумал Визин. Что она-то там потеряла? В автобусе была, как вареная, а тут — прямо-таки марширует, и тон пехотного старшины. А может быть, — тут же подумал он, предгрозовая обстановка и вызвала такое перерождение? Они ведь, эти истерические натуры, особенно чувствительны к атмосферным разрядам, особенно тонко на них реагируют. Вот так — все тут с особенностями, ни одного среднестатистического человека. Да и зачем бы среднестатистический стал искать Марь?..»

— Куда-то мой Коля запропастился…

— На пасеке. С дедом вашим ды с етым, узбеком.

— Мой — только Коля, — упрямо уточнил Визин. — Остальные не мои. Остальные — туристы. Коллективный поход за забвением.

— Как? — не понял Константин Иванович.

— С ума они все подходили, вот что. И тот, который где-то там бродит в лесу, он — тоже, явно помешанный.

— Ен злой мужик, ушлай. Такой есля че задумаить…