Троя

– Елена, я ведь не шутил: у меня действительно больше нет времени. Афродита выздоравливает сегодня. Ей ничего не стоит выследить и прикончить беглого схолиаста на месте.

Дочь Зевса стягивает простыни с моего тела. Свет утренней зари проникает в спальню, и я наконец-то вижу Елену во всем великолепии – лучше, чем тогда, в купальне. Виновница Троянской войны изящно усаживается на меня, кладет одну теплую ладонь на грудь, а другую опускает все ниже, нащупывая, лаская, воодушевляя.

– Послушай, – произносит она, глядя на меня поверх соблазнительных сосков, – если собираешься изменить наши судьбы, найди чувствительную точку.

Приняв ее слова за приглашение, я порываюсь…

– Не торопись, Хок-эн-беа-уиии. Я серьезно. Намерен победить Рок – найди поворотную точку. И речь вовсе не о том, чем ты занят сейчас.

Это безумно тяжело, но я останавливаюсь, чтобы дослушать.

Спустя полтора часа город пробуждается, и я брожу по его дорогам в виде фракийского копьеносца, не расставаясь с полным снаряжением схолиаста. Солнце уже взошло, и улицы переполнены людьми: кто-то открывает пораньше лавку, другие гонят скотину на торг, солдаты в доспехах бахвалятся и спешат подкрепиться перед новой резней, загорелые дети шумят и носятся по лужам.

Неподалеку от рыночной площади встречаю Найтенгельзера. Он позаимствовал наружность дарданского стражника, но мои линзы позволяют определить товарища с первого взгляда. Коллега завтракает за столиком нашей излюбленной уличной забегаловки. Найтенгельзер поднимает глаза и узнает меня.

Бежать, надеть Шлем Аида? Пожалуй, нет необходимости. Вместо этого я спокойно присоединяюсь к нему в тени невысокого дерева, заказываю фрукты и сушеную рыбу с хлебом.

– Перед рассветом наша Муза искала тебя в казармах, – сообщает розовощекий схолиаст. – А потом еще у стены. Она называла твое имя. И кажется, была не в духе.

– Боишься, что нас заметят вместе? Хочешь, я отойду?

Найтенгельзер пожимает плечами:

– А толку-то? Все мы здесь временные гости. Tempus edax rerum.

Я столько лет общался и думал на древнегреческом, что целую секунду не могу сообразить, о чем разговор. Ах да, это же латынь: Время – пожиратель вещей. Наверное, он прав, однако мне позарез пригодилась бы еще хоть парочка лишних часов. Разламываю свежий, горячий хлеб и наслаждаюсь его восхитительным вкусом, прихлебывая сладкое вино. Корочка нынче хрустит как-то по-особому, мир вокруг благоухает, звучит и смотрится иначе – новее, что ли, удивительнее. Может, из-за ночной грозы? А может, и не только…

– Ты сегодня странно надушен, – замечает коллега.

Я по уши заливаюсь краской, хотя тут же понимаю, в чем дело. Елена настояла, чтобы перед уходом мы вдвоем приняли ванну. Кстати, старую рабыню, которая возглавляла девушек, носивших горячую воду, звали Эфра – и это оказалась та самая Эфра, дочь Питфея и мать знаменитого Тезея, способного насильно увезти одиннадцатилетнюю девочку. Имя этой служанки знакомо мне еще со старших классов – правда, мой наставник, тонкий знаток «Илиады» доктор Фертиг утверждал, будто бы оно угодило на страницы поэмы совершенно случайно. Дескать, звучало подходяще: «Эфра, Питфеева дочь». Вот Гомер или его литературный предшественник и записал мать благородного афинского царя в простые рабыни, что, конечно же, не может соответствовать действительности… Ошибочка вышла, доктор Фертиг. Полчаса назад, когда наши обнаженные тела блаженствовали в теплой купальне, Елена поведала мне историю старухи, похищенной братьями красавицы Кастором и Полидевком в отместку за надругательство над любимой сестрой; в Трою Эфра переехала вместе с Парисом и новой хозяйкой.

– О чем-то задумался, Хокенберри? – говорит Найтенгельзер и снова вгоняет меня в краску.

Как раз в этот миг я представлял себе нежные груди Зевсовой дочери, окруженные радужной пеной. Доев кусок рыбы, спрашиваю, словно невзначай:

– Я тут ничего интересного не пропустил прошлым вечером?

– Вроде нет. Если не считать великую дуэль Гектора с Аяксом, которой мы ждали с первого дня, лишь только ахейские корабли коснулись носами здешних берегов… ну и всю седьмую песнь.

– А, ясно.

В песни седьмой ахейский исполин принимает вызов Гектора, но ничего не происходит. Ни один из противников даже не получил увечья, хотя у Теламонида был явный перевес. Когда вечерние сумерки вынудили бойцов прекратить поединок, те провозгласили перемирие, обменявшись в знак взаимной приязни оружием и доспехами, и обе стороны разошлись жечь своих мертвецов. В общем, ничего серьезного. Одно мгновение с Еленой стоит дороже этих дешевых шоу.

– Да, вчера меня кое-что смутило, – начинает Найтенгельзер.

Я ем хлеб и жду продолжения.

– Помнишь, у Гомера Гектор покидает город вместе с братом и они поднимают войско в наступление? Парис еще убивает Менесфия на первой минуте сражения?

– Ну?

– А потом советник Приама Антенор вразумляет сограждан возвратить Елену и все сокровища, награбленные на Аргосе, подобру-поздорову и отпустить ахейцев с миром?

– Это уже после того, как Гектор скорешился с Аяксом, потому что не смог его прикончить?

– Да-да.

– И что же?

Схолиаст опускает кубок на стол.

– А то. Парис лично отверг предложение Антенора насчет своей женщины, хотя и согласился дать выкуп. Так ведь?

– И?..

Я уже понял, куда он клонит. В животе резко холодеет.

– Наш герой-любовник вообще не явился. Не вышел из Скейских ворот, не проткнул Менесфия, даже не выступил на совете.

Я киваю, дожевывая хлеб.

– И в чем дело?

– Ну как же! На нашем веку это самое заметное отклонение от поэмы, не находишь?

Притворно пожимаю плечами:

– Да ладно тебе. В седьмой песни ахейцы возводят стену из острых кольев и копают заградительные рвы вдоль побережья. Но мы-то знаем, что укрепления возникли в первые же месяцы осады. Автор иногда смещает эпизоды во времени.

Найтенгельзер внимательно смотрит на меня:

– Возможно. И все-таки отсутствие Париса на собрании настораживает. В конце концов Приаму пришлось выступить от имени сына: тот, мол, никогда не отдал бы супругу, а вот на сокровища не поскупился бы. И, не выслушав самого похитителя, многие троянцы недовольно заворчали: вернуть бабу, и дело с концом. Понимаешь, чем тут пахнет, Хокенберри? Сегодня мы были на волоске от заключения мира!

Моя кожа покрывается мурашками. Так значит, наши невинные шалости с Еленой все же изменили нечто важное. Если бы Музе были известны подробности поэмы – а это, слава Зевсу, не так, – она вмиг просекла бы, куда подевался царский сын.

– Ты уже доложил хозяйке? – тихо спрашиваю я.

Разумеется, это его прямая обязанность. Смена закончилась с наступлением темноты; по моей вине товарищ отчитывался на Олимпе в одиночку.

Схолиаст медленно откусывает и съедает кусок горбушки. Наконец поднимает глаза:

– Нет.

– Спасибо, – выдыхаю я.

– Идем отсюда. – Найтенгельзер поднимается с места.

И в самом деле: ресторан заполняют голодные троянцы и троянки, каждый нетерпеливо ждет своей очереди. Я кидаю монетки на стол. Коллега с видом заговорщика хватает мой локоть.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Хокенберри.

Я гляжу ему в лицо. И твердо отчеканиваю:

– Понятия не имею.

На улице мы расходимся в разные стороны. Отыскав пустой переулок, надеваю Шлем Аида и трогаю квит-медальон.

Вершину Олимпа с ее белыми домами и подстриженными лужайками золотит рассвет. Отчего-то здесь его лучи кажутся бледнее, да и само солнце будто бы съеживается, не то что в знойных небесах над Илионом.

Медальон перенес меня, куда и следовало: к жилищу Музы. Из-под облаков, описывая широкие круги, стремительно слетает колесница Аполлона. «Сребролукий» приземляется и выходит наружу в каких-то двадцати футах от меня, затаившего дыхание от ужаса. Но Шлем Смерти по-прежнему действует, и покровитель стрелков спокойно удаляется.