Зеленый лист

Он повертел в руках кофейную чашку, но пить не стал, поставил на блюдце и отодвинул в сторону. Я к своей чашке не притронулась. Ну, говори же, думала я, не тяни.

— Ваше второе «я», — сказал Игорь, взглядом изучая узоры на полировке стола, — и ваше третье, и ваше четвертое… Вы с мужем, и еще ветер в американской пустыне, и дерево на планете, у которой нет названия, как и у голубой звезды, вокруг которой…

— Альциор, — сказала я, и Игорь вздрогнул:

— Что?

— Альциор, — повторила я. — Так называется звезда. А планета — Кендар. А меня… ну, то есть, как вы сказали, дерево… зовут Ламмат.

— Ага, — сказал он, — вот значит как. Извините, Юлия… вы действительно ощущаете все это как часть себя?

— Я — это я, вот и все. Вы ощущаете, что эта рука — ваша? И сердце? Вы ощущаете, что сердце — часть, без которой вы… Но я не понимаю, откуда… Это Станислав Никонович вам рассказал о… Мы с ним на эту тему не говорили…

— Знаю, — кивнул Игорь. — Вы не говорили. Видите ли, Стан был замечательным генератором идей, его интуиция была невероятна: он мог о чем-то просто догадаться, а потом расчеты показывали, что он прав. А я математик, Юлия. Стан был моим научным руководителем, он ставил задачи, я их решал.

— Значит, это вы…

— Да, это мои расчеты. Он мне все о вас рассказал. Конечно, не называл имени, но на его столе стояла фотография, и на обороте — ваше имя. Вы посмотрите.

Я посмотрела. Там было написано: «Юлия. 21 сентября 2004 года».

— Почему? — спросила я.

Я не должна была задавать этого вопроса, я сказал тебе — не надо, но ты все равно спросила:

— Почему он решил задачу для меня, а для себя — не стал? Он нашел во Вселенной все мои частички и соединил их, а для себя…

Игорь покачал головой.

— Не во Вселенной, Юлия. В Многомирье. Вы думаете, тайфун в Калахари — он в нашей Америке, той, что за океаном? Нет-нет, это в какой-то другой ветви мироздания. И звезда… как вы ее назвали… Альциор? Нет такой звезды в нашей Вселенной, она тоже в другой ветви, но это не мешает вам быть единым целым. Я бы никогда не смог найти эти решения, если бы не главная идея Стана — о просвете. Он говорил вам? Двумерное пространство, облегающее каждый из миров, как перчатка облегает ладонь. Пространство, соединяющее миры и разъединяющее их. Если бы не просвет, все ветви перепутались бы друг с другом, словно лианы в тропическом лесу. Мы бы жили в мире хаоса, где все наши решения реализовывались бы на наших глазах и взаимодействовали друг с другом. Физически это похоже на кошмар бесконечностей. Вы, наверное, не знаете, но у физиков в конце девятнадцатого века была, как им казалось, нерешаемая проблема — бесконечности в ультрафиолетовой части спектра черного тела. Из-за этого покончил с собой Больцман, не выдержал противоречия. Ав середине прошлого века возник другой кошмар — это бесконечности, от которых невозможно было избавиться в квантовой механике. И если бы не идея Стана о просвете, о двумерной оболочке, своеобразной коре, в которую одеты ветви мироздания, то физика Многоми-рья сейчас…

— Он был гением? — перебила я.

— Наверное.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — спросила я, не обращая внимания на твои знаки и на то, что на Альциоре произошла вспышка, опалившая мою крону так, что я ощутила ожог.

— Я только хотел вернуть фотографию, — сказал Игорь, пряча взгляд.

— Нет, — сказала я. — Фотографию вы могли выбросить.

— Стан любил вас, Юлия.

— Да, я это уже поняла. И поняла, что решение задачи… Я ничего не смыслю в этой вашей науке… Он — и вы, потому что без вас он не мог сделать расчет, — нашел в Многомирье мои… части, да? Нашел то, что сделало меня мной. Он хотел, чтобы я была счастлива. Не качайте головой, он хотел этого, я знаю, потому что когда-то тоже больше всего хотела, чтобы был счастлив человек, которого я тогда любила. Я говорила об этом Станиславу Никоновичу, и он мне обещал, а решил на самом деле другую задачу, для меня, и теперь я понимаю почему, но это ведь не все, верно? Есть еще что-то, о чем вы не решаетесь сказать? Есть, я чувствую…

— Да, — кивнул Игорь. — Наверное, лучше, чтобы вы знали.

Он все-таки выпил кофе — залпом, будто опрокинул рюмку водки.

— Видите ли, Юлия, — сказал он, — мы еще очень мало знаем о Многомирье. Что знали физики о Вселенной сто лет назад? Даже галактики еще не были открыты. А Многомирье — это миллиарды вселенных, может, даже бесконечное количество, видите, мы даже этого не знаем. И каждое мгновение рождаются новые ветви, новые миры, мы пытаемся понять связи, придумываем аналогии. Менский представил его в форме кристалла, Савранский говорил о просветах между ветвями, Лебедев — о склейках, когда просвет в каком-то месте истончается, и ветви начинают взаимодействовать. А еще мы знаем теперь, что человек, всякая личность — это не индивидуум, не единица в нашем пространстве-времени, а мультивидуум, то есть существо, живущее во множестве ветвей и представляющее собой… Да что я вам рассказываю, Юлия, уж это вы знаете, чувствуете… благодаря Стану.

Он говорил много, он, по-моему, говорил не по делу, он хотел что-то сказать и тянул время, толкуя о вещах, которые меня совершенно не волновали. Кристаллы, склейки, просветы, мультивидуумы — физика, теория… Зачем мне?

Не торопи его, сказал я; я и не тороплю, подумала я, но когда же он наконец…

— Видите ли, Юлия, — произнес Игорь. — Стан был человеком идей, а расчеты… Впрочем, я уже говорил… В общем, он вас любил. Да, это я говорил тоже. Он хотел, чтобы вы не просто стали собой в Многомирье, но чтобы вам было хорошо в нем жить. Аэто оказалось невозможно без… Ну, он ведь был связан с вами своим чувством. Вы могли стать собой, только если прервать эту связь, этот причинно-следственный поток…

— Вы хотите сказать, что Стан умер… не от сердца?

Игорь помолчал. Он не смотрел мне в глаза, старательно отводил взгляд, будто считал себя в чем-то передо мной виноватым.

— От сердца, — сказал он наконец. — Стан поставил начальные и граничные условия задачи. И систему уравнений мы собрали вдвоем. Он предполагал всего лишь получить условия разрыва непрерывности — чтобы рассчитать обрыв связи между ним и вами.

— Он хотел убить свою любовь, — жестко сказала я.

— Можно сказать и так.

— Почему он решил за меня? Почему он это с вами обсуждал, а не со мной?

— Ну… Стан был уверен, что…

— Что безразличен мне, да? Но ведь он мог хотя бы намекнуть!

— Он говорил, что женщина прекрасно чувствует, когда ее любят.

— Господи!

— Его система уравнений, — печально сказал Игорь, — была с вашей несовместна, поверьте.

— Как он умер? — спросила я.

— Вы знаете. Сердце. Коронарная недостаточность.

— А точнее? Это можно вызвать искусственно?

— Нет, конечно. Искусственно можно растянуть просвет, это ведь двумерная поверхность, разделяющая ветви — те, в которых счастливы вы, и те, в которых он… Это мы и рассчитали вдвоем.

— Связь между нами прервалась, и он умер, — сказала я. — А я даже ничего не почувствовала.

— Ну… — это его «ну» стало меня раздражать, захотелось схватить Игоря за лацканы пиджака и хорошенько встряхнуть. — Вы не могли почувствовать, Юлия, это была односторонняя связь.

— Неразделенная любовь, — пробормотала я.

— Ну… да. Так, собственно, это и происходит на самом деле.

— Он понимал, что умрет?

Не надо так, сказал я; надо, подумала я, надо, мы должны знать все. Зачем? — подумал я.

— Не знаю, — помолчав, ответил Игорь. — Вот что меня гложет все это время. Я не знаю. Что мы понимаем в физике Мультиверса? В ветвях, склейках, просветах, ветвлениях? Мы пока, как те древние греки, для которых весь мир состоял из четырех стихий, так же все упрощаем. Стан мог не представлять последствий, но мог догадываться, а мог и знать точно, я же говорю — интуитивно он предвидел почти любые мои решения: мог сказать, каким окажется результат расчета, еще до того, как я включал компьютер. Это меня и мучит — знал или нет.