Иноземец

А может, холод пробрал его по другой причине: потому что эта чуждая необычность внезапно показалась подавляющей и ошеломляющей, он усомнился, что сумеет войти живым в это здание, так зловеще окрашенное и так пренебрежительно, просто нагло, не сориентированное на местности — ему стало страшно от мысли, какова может оказаться цель у этих людей, спустившихся на Землю на парусах-лепестках.

II

При взгляде из космоса солнце, затемненное краем планеты, представляло собой великолепное зрелище, но те, кто жил на станции, видели его только через камеры или в видеозаписях, — а живущий на планете глядел на него каждый день, если удосуживался выйти наружу или остановиться на обратном пути с работы. Иан Бретано все еще пользовался каждой такой возможностью, потому что для него это чудо было еще новым.

Новым — и сбивающим с толку, как только он задумывался, где он находится — на этой планете… и где его дом: где этот дом теперь и где он будет всю оставшуюся жизнь.

А иногда по ночам, когда звезды поворачивались над долиной, иногда когда луна поднималась над линией горизонта и весь космос был над головой, он страшно тосковал по станции, и в минуты безумного панического страха спрашивал себя, зачем ему вообще захотелось оказаться здесь, на планете, словно на дне колодца, зачем он бросил своих родных и друзей, почему не мог вносить свой вклад в общее дело, сидя в чистой и безопасной лаборатории там, На Верхнем Этаже — они все теперь говорили «На Верхнем Этаже», переняв это выражение у первой команды, спустившейся вниз.

«На Верхнем Этаже» — как если бы до станции, до уюта и безопасности, до семьи и друзей добраться было так же просто, как подняться на лифте.

Но семья и друзья для нас недосягаемы — и останутся недосягаемы на долгое время, может даже навсегда, насколько можно судить. Мы все сознательно пошли на риск, спустившись сюда и оказавшись под воздействием нерегулируемой погоды, в таком разреженном воздухе, что даже простая прогулка по лагерю превращается в суровое испытание.

Медики твердили, что они акклиматизируются без труда, привыкнут к разреженному воздуху, приспособятся — но сам Иан, ботаник, который прежде имел дело в основном с водорослями в удобных баках да с таксономией [5] в записанных на пленку текстах, был вовсе не уверен, что подходит для роли первооткрывателя или пионера.

И тем не менее все здешние неудобства и трудности возмещаются главным. Каждый образец в лаборатории представляет собой новый вид, химизм и генетику которого еще предстоит раскрыть.

А те из них, кто постепенно привык к дневному небу, к этому сияющему, голубому (от дифракции света на пылевых частицах) пространству над головой, кто сумел убедить свой желудок, что не собирается свалиться с планеты, когда поднимает глаза к горизонту — слава Богу, что вокруг холмы, которые создают иллюзию положительной, как на станции, а не отрицательной кривизны поверхности, — эти люди могли сознательно подвергать риску свой желудок, могли ходить, уставив глаза в непрозрачное небо, и следить, как меняются цвета за холмами, когда этот мир поворачивается лицом к глубокому космосу.

Каждый вечер и каждое утро приносят новые вариации погоды и разные оттенки теней на холмах.

Погода и холмы… эти слова мы выучили на уроках Земной Науки, по фотографиям, которые даже намеком не говорили о прозрачности неба на планете, о холоде ветра в грозу, о порывистом звуке, с которым этот ветер несется над травой. Иана по сей день нервировали до дерзости тонкие стекла в окнах, такие тонкие, что гром их трясет и тарахтит ими. Ему никогда не приходило в голову, что облако, закрыв на минуту солнце, может так быстро охладить воздух. Он не догадывался, что у бури есть запах. Он не воображал всей сложности звуков, блуждающих над местностью, или запахов, и приятных, и неприятных — запахов, которые ощущались бы куда острее, если бы перестала сочиться кровь из носа и перестали ныть легкие.

Ему все еще не удавалось перестроить мысли — прежде он находился на станции и рассматривал видеозаписи с планеты, до которой было не дотянуться, а теперь оказался на земле и смотрит на светящуюся точку, до которой, возможно, никогда уже не доберется.

Прощание там, На Верхнем Этаже, было нелегким. Родители, бабушка с дедом, друзья… что там можно было сказать? Обнимал их, может быть, в последний раз, в гостиной, где не допускалась установка камер — и отлично держался вплоть до того момента, как увидел взгляд отца; вот тут все сомнения внезапно собрались комком да так и стояли в горле все время, пока спускалась капсула, даже после того, как они почувствовали рывок раскрывшегося парашюта.

— Увидимся, — сказал он на прощание. — Через пять лет. Через пять лет вы спуститесь вниз.

Таков был план: устроить базу и понемногу забирать вниз отобранных колонистов, форсировать создание возвращаемого посадочного аппарата многократного использования, как только колонисты найдут что-нибудь, достаточно нужное Гильдии; и первоочередное право воспользоваться этим более безопасным транспортом получат семьи и друзья членов наземной команды, работавшей на начальных этапах экспедиции. Вот такую привилегию Иан добыл для своих, оказавшись здесь и рискуя… пусть не среди самых первых, но все-таки его сбросили достаточно рано и он тоже считался пионером.

Боже, как я боялся, когда вышел из гостиной и направился в скафандровую вместе с десятью остальными членами команды! Если бы можно было передумать, сбежать обратно, упросить, чтобы разрешили подождать со сбросом еще годик, убедиться, что эти парашюты действительно раскрываются…

Если вот это называется быть героем, то я не хочу становиться дважды героем… Господи, это тошнотворное чувство свободного падения… да и приземление…

Первые земные космонавты тоже опускались на планету в таких капсулах, на парашютах. Так утверждают исторические файлы. В банках данных есть вся история старой Земли. Поэтому мы твердо знали, что первая капсула должна сработать, точно так же знаем, что должен будет работать возвращаемый посадочный аппарат — когда Гильдия выделит достаточно ресурсов на его строительство.

Но, как бы дело ни обернулось, а мы уже внизу. Пилотская Гильдия могла отказаться переправить нас вниз, но Гильдия не имела никакого права запретить сброс того, что мы сами построили, — а то, что мы построили, привода не имеет и потому обходится без пилотов Гильдии; то, что мы построили, сделано из запасных частей и по чертежам из исторических файлов — которые Гильдия в глубокой мудрости своей назвала бесполезными для этого мира.

Гильдия могла остановить нас силой, притащить капсулы на буксире уже после сброса — конечно, Гильдия и сейчас может это сделать, потому-то так опасно идти на раскол.

Но если Гильдия пожелает играть по таким правилам, то у Станции найдутся свои силы, — а Гильдия тоже не хочет открытого раскола. То ли гильдейцы не пришли к согласию между собой, то ли Гильдия не ожидала, что первая грузовая капсула приземлится удачно, то ли у нее случился, помоги Господи, острый приступ совести — никто из обитателей станции не знал, что происходит на заседаниях совета Гильдии, но пока что всемогущая Гильдия не сделала никакого решительного хода. А теперь, когда мы здесь, Гильдия не может уморить нас голодом, не вызвав конфронтации со станцией, от чего Гильдия уже не раз отказывалась. Так что пока сбросы пищи и оборудования продолжаются регулярно.

Сбросы пищи и оборудования, которые через год уже могут не быть жизненно необходимы. А тогда уж пусть себе Гильдия приказывает, что ей заблагорассудится. Если мы сможем есть то, что здесь растет, значит, мы сможем жить здесь. Первый взгляд «Феникса» на планету с близкого расстояния показал города и плотины, явные свидетельства земледелия и добычи ископаемых и все прочие атрибуты неплохо развитой цивилизации… то есть наличие туземцев — со всеми их правами, само собой. Но никакие права и законы не перевесят наше собственное право.