Ракетой на Луну

— У лунных людей.

— Так он дурак! Там нет людей!

— Да погодите же, Граахтен! Он хочет позаимствоваться данными у вымерших лунных людей!

— Это еще запутаннее!

— Так как этот Баумгарт обладает обширными астрономическими познаниями и изучил весь план до мельчайших деталей, то нам, неспециалистам, невозможно судить о дельности или ошибочности его замысла, о уважаемый, шеф „Африканского Герольда“!

— В этом вы правы, Ваньянса, — и во всяком случае замысел не лишен смысла.

— Две минуты истекли, Граахтен!

— Постойте! Оставайтесь, — и спасибо вам за ваше сообщение! Но продолжайте! Что же рассчитывает этот немецкий ученый найти на Луне, которая все же вымерла много миллионов лет тому назад?

— Он придерживается того взгляда, что это близкое к Земле небесное тело некогда было населено созданиями, подобными нам, и что последние поколения лунных людей погибли благодаря оледенению их мира. Но так как за лунными людьми стоит гораздо более древняя культура, чем наша, то он предполагает, что обитатели нашего спутника принимали всевозможные меры к тому, чтобы продержаться подольше, несмотря на наступившие холода, пока не присоединились новые обстоятельства, и светило не превратилось навек в безмолвную могильную пустыню!

— И он хочет обратить этот опыт лунных людей на пользу земного человечества, если я правильно понял?!

— Именно так.

— Мысль не плохая, Ваньянса!

— Я тоже так думаю, Граахтен.

— Мне только непонятно, почему наши исполинские телескопы не открыли ни малейших следов человеческой деятельности и человеческого строительства на луне.

— Баумгарт и на этот счет высказал свои взгляды, но в самый разгар беседы в телефоне что-то вдруг застучало, и аппарат умолк! Повидимому, оплошность была замечена на телефонной станции, — во всяком случае, я больше не услышал ни слова! Я потихоньку убрался вон, чтобы тотчас же поделиться с вами этими интересными новостями.

— И правильно поступили: я вижу, вы годитесь не только для статей о спорте, и я этого не забуду!

Польщенный Ваньянса поклонился. Похвала из уст Бенджамина Граахтена была вещь довольно редкая; старый Марабу всячески избегал высказывать свое удовлетворение сотрудниками. От этого они облениваются, — уверял он.

— Вы уверены, что кроме вас и директора узамбаранитных заводов никто не слышал разговора?

В этом не может быть сомнения! Будем надеяться, что и директор будет молчать. В самом начале разговора я слышал, что посетитель просил его считать беседу конфиденциальной; он явился только для того, чтобы получить справки о возможности применения узамбаранита и новых летательных гранат, ибо это единственное средство, при помощи которого мог бы удастся полет на Луну.

— Великолепно! Вы знаете, что меня забавляет больше всего? Изумленные рожи обоих субъектов, когда они завтра утром прочтут во втором утреннем выпуске „Африканского Герольда“ обо всем проекте, разумеется, без упоминания имен! У наших стен, правда, имеются длинные уши; но чтобы они хватали от стен нашего дома до стен далеко находящихся узамбаранитных заводов — это им покажется чудом, шедевром современного газетного искусства! Понятно, я и вас прошу помалкивать.

— Это само собой разумеется.

— Ну, принимайтесь за дело, уважаемый Ваньянса. Бегите, летите, раскачайтесь, и все, что вы мне рассказали, излейте в грандиозном, захватывающем, будоражащем фельетоне! Мы назовем его так: „Спасение земного человечества. Помощь из мирового пространства! Смелый план для отвращения опасности оледенения!"

— Превосходно!

— Уже в полдень я пущу обстоятельное интервью с нашим знаменитым Роллинсоном, директором обсерватории мыса Доброй Надежды обо всех „за“ и „против“ проекта.

— Вы хотите, чтобы я отправился к Роллинсону?

— Он не примет ни вас, ни тысячи других, Ваньянса! Я должен лично отправиться к нему, и притом сейчас же, ночью! Мне он не откажет, ибо обязан мне частью своей славы. Моя газета служила ему в тяжких боях с научными противниками и плацдармом, и крепостью — этого он не может забыть!

— Отлично, принимаюсь за дело, к трем часам ночи рукопись будет в ваших руках!

— Идет! И вот еще что! Попытайтесь рано утром, во что бы то ни стало, изловить этого человека, этого интересного немца! Толкнитесь в эмиграционное бюро, в котором должен иметься адрес этого человека; съездите на узамбаранитные заводы, побывайте в немецком клубе, разорвитесь пополам, на сто частей, скажите этому человеку, что „Африканский Герольд“ берет его на свой щит, привязывает его к своему воздушному шару, что он вознесет его, сделает его дело своим делом, приведет в движение трехмиллионную армию читателей! Но все его планы, публикации, опыты должны печатать только мы, и первая беспроволочная телеграмма с Луны появляется красными буквами в „Африканском Герольде“! А теперь вперед! Об остальном переговорите с Собелем… Я нынче же ночью умчусь в Занзибар.

Ваньянса схватил свою шляпу. Довольная улыбка сияла на широком лице негра. Он сумел угодить могущественному газетчику! Крепко пожав протянутую руку, он вышел из рабочего кабинета Бенджамина Граахтена. Посвистывая, он опустился на кресло лифта.

— Наш разговор немножко затянулся, Баумгарт, — проговорил Эдуард Готорн, директор узамбаранитных заводов, бросив взгляд на часы. — Могу сказать, что соображения ваши в высшей степени заинтересовали меня, хотя именно мне, в моем положении, часто приходится выслушивать доклады о смелых планах и грандиозных замыслах! Вы здесь чужой человек; уже поздно; я думаю, вы не откажетесь принять мое предложение остаться моим гостем на остаток вечера и на ночь! Зачем вам возвращаться в город, в свой отель? Перед вами на столе чай и ужин, и мы еще поболтаем; вы меня нисколько не стесните; принимая очень многих посетителей по своей должности, я всегда держу наготове две комнаты для гостей.

Иоганнес Баумгарт взглянул на сидевшего перед ним пожилого человека своими поразительно серьезными глазами, не лишенными рассеянного, мечтательного выражения.

Благодарю вас, — произнес он тихим голосом, мягко выговаривая английские слова; — благодарю вас, мне это будет очень приятно!

Ни одна черта в этом человеке не навела бы психолога и физиономиста на мысль, что он носит в себе план изумительной смелости и величия, способный разделить человечество на два страстно враждующих лагеря. В бюро Эдуарда Готорна стоял стройный мужчина, и во всем его существе не заметно было ни малейших следов железной энергии, отличавшей великий народ африкандеров в 3000 году. Лицо у него было худощавое и бледное, упрямый локон темных волос нависал на высокий лоб, и рука в темных жилках привычным спокойным движением каждую минуту откидывала его обратно. Темные глаза задумчиво, почти мечтательно смотрели сквозь очки с неоправленными стеклами, и все движения Иоганнеса Баумгарта были спокойны и бесстрастны.

Беседуя с ним, человек порой чувствовал, что собеседник его не слушает. На его спокойных чертах не отражалось ни малейшего волнения, и глаза смотрели в пространство, словно собеседник находился где-нибудь очень далеко.

И вдруг он бросал в разговор какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание, бившее в самую точку предмета, попадавшее в самую суть проблемы и тем более поражавшее слушателя, убежденного, что его собеседник думает совсем о другом,

Своеобразное впечатление производил этот человек на женщин. На краю Шварцвальда он уже лет десять жил в домишке матери, уйдя в свою науку. Здесь, под шум деревьев одичалого сада, он обитал совершенным пустынником среди своих книг и инструментов, не замечая волновавшейся кругом пестрыми красками жизни. Этому тридцатидвухлетнему мужчине необычайной эрудиции мир и люди были чужды. Женщины не играли в его жизни заметной роли, и когда ему приходилось с ними сталкиваться, он смущался, становился беспокойным, неразговорчивым.

Неудивительно, что женщины, привыкшие к веселому обществу и к ловким краснобаям, находили его старомодным. И всеже что-то пленяло их в этом человеке, еще молодом, но вдруг сделавшемся знаменитостью, благодаря великому сочинению, над которым он работал пять лет. Было в его существе что-то детское, какая-то застенчивость, это нежное, почти отроческое лицо с глазами совсем, совсем непохоже было на физиономии мужчин, самодовольно поглаживающих усы и умеющих улыбаться и любезно отпускать нелюбезности.