Единоборец

елиться. Я поднимаю ее и переношу на кровать.

– Я снова тебя спас, – говорю я.

– Не думала, что ты так глуп. Почему ты вернулся?

– Ты могла погибнуть.

– Глупо. Одной смертью больше или одной меньше. Это ничего не значит. Миллиарды людей умирали и миллиарды людей умрут. Ты не знаешь, что ты сделал. Возможно, из-за того, что ты меня спас, эти миллиарды умрут гораздо быстрее. Но дело сделало, и теперь я тебя не отпущу.

Я нажимаю еще несколько точек на ее теле. Две на ключице, одну на колене, две на стопе. Тут важен правильный порядок, тогда мышцы восстанавливаются быстрее и легче.

– Смерть не измеряется миллиардами, – говорю я. – Смерть всегда одна. Ты пока не понимаешь, что такое смерть.

– Это уничтожение, – отвечает Клара. – Это уничтожение фигуры, как на шахматной доске. Или бесполезное исчезновение. Все рождается, и все умирает. Нет ничего вечного. Длительность нашей жизни не имеет ни значения, ни смысла. По сравнению с вечностью. То, что мешает, должно исчезнуть. Ты должен был позволить мне умереть. Это было в твоих интересах.

– Ты не понимаешь, что такое смерть, – повторяю я. – Человек умирает, и его больше не будет никогда. Никогда – это бесконечность. Наш мозг на самом деле может вместить все, кроме бесконечности. Бесконечность он всего лишь обрезает в какой-то точке и восхищается этим уродцем. Ни ты, ни я никогда не сможем по-настоящему понять, что означает никогда. Завтра взойдет солнце, но он его не увидит. Будет шуметь ветер – но он его не услышит. Миллионы людей придут, займутся своими делами, а потом снова уйдут, но его среди них не будет. Он лежит мертвый на ковре, на том самом месте, где вчера нагадила его кошка, на том самом ковре, который он купил, старательно выбрав, двадцать пять лет назад. Со стены смотрит простенькая картина, которая почему-то приглянулась ему совсем недавно, еще в прошлом году, и тогда он купил ее, чтобы повесить на стену и любоваться, как нарисованные мещане пьют нарисованный чаек. Почему он выбрал именно такую картинку? – никто не спрашивал его, и никто уже не спросит. Вот трещина на потолке у лампы, а сама лампа в нитях паутины, сколько раз он смотрел на эту трещину и на эту паутину? О чем он думал, поднимая глаза? – никто никогда не узнает. Вот бокал, из которого он пил вчера, а вот стол, за которым он собирался отпраздновать свой следующий день рождения, надев любимую белую рубашку. Его кладут на этот стол, надев именно эту рубашку, и прекрасно видно, как вся комната смотрит на его, смотрит удивленно и торжественно, комната квартиры, на которую он когда-то копил деньги, потом долго выбирал и не решался купить, потом все-таки купил, не думая, что вот на этом самом месте когда-то он сделает свой последний шаг. Если бы он подумал об этом тогда, стал ли бы он покупать эту квартиру? Все вещи, к которым он прикасался с душой, сейчас стали выпуклыми и будто живыми. Даже запонки на рубашке, которые он хранил, надевая лишь в торжественные дни. Лампа с самодельным абажуром, – он придумал такой,