Имя нам — легион

Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету, которую она достала только что, и сказал:

— А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?..

— Дурак, — сказала Василиса. — Капризный опереточный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.

Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы.

Губы смеялись. Они знали, что умеют укрощать карликовых львов.

Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок, запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.

Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.

Василиса поморщилась.

— Больно? Кто это тебя так?

Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.

— Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.

— Ай-ай-ай, какой негодник, — притворно вздохнула Василиса.

Ей, как ни крута она была, безусловно, нравилось, что за нее мужчины бьют друг другу морды.

— Да нет, — предпочел не заметить притворства Филипп, — Гена — хороший парень, не то что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него — дороже всего.

— Хороший, — с горечью сказала Василиса. — Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы, и Наум, и Мелкий, и даже надутый Вольдемар, и даже простоватый Юра, и даже ты, мой, черт тебя забери совсем, нежданный кавалер. Все! И я — я! — своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, — я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю — отточенным и усиленным многократно умением, практически неизвестным на вашей Земле.

Она болезненно напряглась, прерывисто дышала, впивалась ногтями в его плечи. Она казалась сейчас Филиппу слишком, слишком пьяной, почти душевнобольной. Она почти бредила. Она вздрагивала и говорила бессвязно:

— Завтра я, наверное, пожалею, что говорила тебе это, а может, и не пожалею, но прокляну себя за это — точно. Но сегодня я не могу… — Она внезапно оборвала фразу. — А, к дьяволу! Пусть. Иди ко мне… и пропади все пропадом!

И он снова приник к ее губам. И небо в третий раз пришло в движение. И травы и ветер хлестали их, и ночные твари трещали все пронзительней, и где-то далеко Генрик с Бородачом орали фальшиво “только шашка казаку в степи жена”, и небесные кольца пылали все ярче, пока наконец не расплавились, обливая их жаркие трепещущие тела ледяными, жгучими струями росы.

Василиса затянула шнурок на ботинке, последний раз поправила волосы и сказала:

— Надеюсь, вы вернетесь. Надеюсь, все. Послам все равно каюк, так что не рискуйте понапрасну. Нас интересуют только живые люди, поэтому не вздумайте тащить трупы для предания их родной земле. Не будет живых, и ладно. Возвращайтесь налегке. Вознаграждение будет выплачено все равно.

— Языков брать? — спросил лениво Филипп, любуясь на ее точеный профиль.

— Языков не брать. Трофеев не брать. Сувениров не брать. Брать только выживших парламентеров. Вам ясно, рядовой?

— О да, мой лейтенант, — сказал Филипп, нежно проводя рукой по ее руке. — Мне все ясно. Я без ума от вас, мой лейтенант. Вы, мой лейтенант, мастерица не только командовать. Вы знаете это?

— У меня обширный опыт, — отрезала она.

— Хочется думать, что я пополнил его хоть чуть-чуть, — благодушно сказал Филипп. — Я так старался…

Василиса смягчилась:

— Надеюсь, что старался. Ненавижу халтуру. До завтра!

— До завтра, — сказал Филипп ей вслед и неспешно пошел к костру, разговаривая с собой: — Чуешь, гулеван? Пора баиньки. Завтра рано вставать.

Он был доволен.

Генрик и Бородач жизнерадостно храпели, раскинувшись возле угасающих углей. Филипп насилу растолкал их.

Залив костер древним как мир способом, они поплелись на базу, сонно хлопая глазами и выводя охрипшими голосами: “Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была”.

Баян немелодично похрюкивал. Наверное, пострадал за грешки хозяина, напоровшись при совместном с ним падении на что-то острое. Баян было жаль.

“Она пришла, его уж нету, его не будет никогда…” — печально летело над степью.

Филиппу хотелось верить, что слова эти — не о нем. Ему безумно хотелось быть.

Всегда.

ГЛАВА 7

Странные выверты времени вконец запутали меня. Давно ли мы побывали здесь в прошлый раз? По-моему, с месяц назад. Как за месяц могло так резко все измениться? Растительность увяла, небо легло на верхушки деревьев, залепило недалекие горы грязными клочьями тяжелых осенних туч, воздух был холоден. Под ногами разъезжалось и хлюпало. Непонятные растения, обманувшие меня давеча своим изумительным сходством с лабазником, почернели и торчали вверх голыми склизкими прутьями. Одним словом, июль за месяц сменился октябрем.

Уже здорово вечерело. И ночь не заставила себя ждать.

Оступившись в очередной раз, я догадался наконец включить “совиные глаза” — систему ночного видения шлема. “Все стало вокруг голубым и зеленым…”

В наушниках попискивали сигналы радиовешек. Плечи оттягивал немалый груз. Карабин, заброшенный за спину (“Никакой стрельбы без крайней надобности”, — еще раз жестко напомнила Василиса, прощаясь с нами возле “червоточины”), отсутствием в непосредственной готовности к применению создавал ощущение неуюта и постыдной обнаженности. Я крайне серьезно наблюдал обстановку, как того требовала от меня тактика авангардного “номера один”. “Номером два” был Бородач. Генрик шел замыкающим.

Скалы приближались. Через “ночную” оптику шлема они выглядели густо-зелеными. Чуть более яркие пятна показывали не остывшие до сих пор (днем, наверное, было солнце) участки выступающих камней, а почти черные — прохладные в любое время расщелины и впадины. Вход в искомую пещеру зиял чернотой бездны небытия.

Мои полномочия как впередсмотрящего на этом заканчивались. Менее других нагруженный Бородач, имеющий, кроме того, некоторый опыт горного туризма, обязан был проверить безопасность доступа в “бутылочное горлышко”.

— Иду, — донесся из наушников его шепот, и мимо меня прошмыгнула гибкая фигура.

Генрика не видать — он прикрывает тыл. Я, пригнувшись, юркнул за Бородачом. Все было спокойно. Слишком спокойно. Мне нестерпимо захотелось чихнуть: аллергия на опасность, не проявившуюся пока, но более чем вероятную. Я сжал нос пальцами, но не удержался и фыркнул.

Бородач обернулся, гневно сверкая глянцем забрала, и тут за его спиной вздыбился, щелкая клешнями, огромный хонсак.

— Сзади! — Я бросился к нему, нож уже был в руке, но я не успевал. Не успевал!… До них оставалось еще несколько шагов, а клешни уже рушились на Бородача, неотвратимые, как божья кара.

Но не таков наш Бородач, чтобы безропотно встретить гибель. К тому же был он атеистом и не верил ни в Бога, ни в его кары. Неуловимым движением он ушел вниз и там великолепным круговым ударом приклада карабина, волшебно оказавшегося в его руках, подрубил все четыре ноги противника. Хонсак тяжело осел на хвост, медленно кренясь вбок.

Я был уже рядом.

С маху вогнал темный клинок в зазор между панцирем и бугорком макушки, повернул острием к центру и резко дернул, как бы вскрывая консервную банку. Хонсак переливчато свистнул, хлестнул меня по забралу шлема жестким хлыстом одного из усов и уронил бессильно верхние конечности. Я отскочил, выдирая нож из содрогающегося тела, и мягко сдвинул рычажок предохранителя карабина, готовый уничтожать напарников зарезанного врага пусть более шумным, но зато и более надежным и безопасным способом, чем рукопашная схватка. “Неужели влипли?” — прыгала нервная мысль.