Имя нам — легион

Филипп нес на плече баян, а Генрик и Бородач волокли сумку с припасами. В сумке время от времени недвусмысленно позвякивало. Все трое при этом облизывались и заговорщицки переглядывались. “Ох и погуляем, — говорили их довольные физиономии. — Ох и оторвемся!”

“Ахтамар” семьдесят девятого года был, безусловно, великолепен. Особенно под “гусарский бутерброд” — ломтик сыра между двумя дольками лимона. Собственно, коллекционный коньяк был бы хорош и без “гусарского бутерброда” и вообще без чего бы то ни было.

По первой выпили и закусили молча, соглашаясь с немногословным тостом Генрика: “За успех предприятия!”

Посидели, наслаждаясь переливами волшебного тепла по телу, хитро улыбнулись друг другу, подмигивая заблестевшими глазками, и повторили. Поцокали языками, покивали понимающе, косясь на бутылку.

— Черчилль был совсем не дурак, — выразил общее мнение Бородач.

Генрик расцвел, гордясь тем, что армянский коньяк предпочитают исключительно не дураки. Филипп добавил меду:

— Не иначе в нем текла толика, и преизрядная, армянской крови. Если судить по хитроумию, — уточнил он.

— А что, — кивнул Генрик, — пожалуй. Только… возникает закономерный вопрос: отчего такой видный мужчина не носил усов?

— Ара, это же элементарно! Маскировка, ара. Как иначе управлять англичанами? — удивился Бородач.

— Ох уж этот английский снобизм, — покивал Филипп. — Им бы нашего сержанта в премьер-министры…

— Меня-то зачем? — спросил, медленно раздуваясь от счастья, претендент на высшую британскую исполнительную власть.

— Ну… — протянул Филипп, мучительно ища ответ. — Ну, влить горячей крови в их рыбьи сердца и горячего семени… не будем уточнять куда.

— А, — сказал Генрик. — Понятно. В Великобритании премьер-министр совмещает широко известную деятельность с деятельностью, от общественности тщательно скрываемой. В частности, с донорской. Оч-чень любопытный факт, и крайне заманчивое предложение. Буду думать.

— Вот так государственные секреты становятся достоянием гласности, — прокомментировал Бородач, разливая драгоценную жидкость по емкостям. — И-и-и, вздрогнули!

Выпили, вздрогнули, зажмурились блаженно. Еще посудачили о пустяках. Вспомнили старые анекдоты, блеснувшие в коньячном свете небывалыми гранями. Смеялись над ними, хохотали, ржали, как безумные — аж до упаду. Падать было легко и не больно. “Ахтамар” способствовал. Но как-то, до обидного внезапно, он закончился.

— В этот самый момент и вышел на поляну, слегка покачиваясь и дымя титанической “козьей ножкой”, бритоголовый пехотный ефрейтор, сжимающий в руках некий волшебный сосуд замысловатой формы, — возвестил Саркисян.

Бородач вышел, улыбчиво кланяясь. Волшебный сосуд замысловатой формы оказался удлиненной бутылкой “Белого Аиста”.

— Тираспольский, — гордо сказал он, сковыривая пробку. — Я, между прочим, оттуда родом.

“Белый Аист” взмахнул крылами, закачав поднявшимся ветром солдатские головушки. Улыбки стали шире. Приднестровский коньяк был безоговорочно признан главенствующим над молдавским.

— И все-таки “Суворов” гораздо круче, — с видом знатока разглагольствовал Бородач. — Гораздо!… Когда вернемся с победой, привезу из увольнения именно его, — гори они огнем, премиальные! Вот тогда оцените.

— Да мы и этот ценим, — гудел Генрик, разливая по новой. — Поверь трехтысячелетнему опыту армянского народа: твой “Аист” — птица что надо.

— Слов нету, — соглашался Филипп, бодро опорожняя стаканчик. — “Белый” прямо-таки монстр!

В рот попало далеко не все. Было жаль, но как-то не слишком. Он промокнул подбородок платком и полез в сумку. “Мы, чай, тоже не лаптем щи хлебаем”.

— Вот она, родимая, — потряс он над головой плоской литровой флягой из нержавейки. — Чудо уральских лесов. Слеза Хозяйки Медной горы. Струя Великого Полоза. Ржаная. Самогонка. На. Кедровых. Орехах. Шестьдесят шесть оборотов. Одна капля валит с ног медведя. Две — лося. Три скотине не дают — смертельно! Желающие испробовать найдутся?..

“Аист”, оказывается, уже улетел (“За младенчиками”, — пошутил Генрик, вызвав приступ гомерического хохота), и желающие, разумеется, нашлись.

— Мы, между прочим, и не терялись, — сказали они.

— Что медведь, — говорил Бородач, прихлебывая “кедровку” не спеша, словно десертное вино, — что лось — все едино… Мелюзга. Вы слонов поили?

— От чего же, милок, мамонты-то вымерли? — воскликнул Филипп.

— Эх, суровый народ эти уральцы, — покивали в такт сержант и ефрейтор. — Таких гигантов вусмерть споили.

— А закусывать надо было, — сказал Филипп, остервенело жуя огненную бастурму, — закусывать!…

Надвигалась ночь, и они разожгли костер. Удивительно, но никто при этом даже не опалил бровей. Они сидели, нанизав на прутики кусочки домашнего свиного окорока, выставленного Филиппом на закусь к “струе полоза”, и подогревали их над огнем.

— Спеть, что ли? — спросил Филипп.

— Спой, конечно, — ответили ему.

Для затравки он спел “Эй, ямщик, поворачивай к черту!”. Слушателям понравилось. Они одобрительно заорали и принялись с силой хлопать ладонями по коленкам. Филипп, в целях развития успеха, выдал: “Пуля-дура вошла меж глаз мне на закате дня. Какое дело мне до вас, а вам до меня”. На ресницах растроганных наемников повисли скупые мужские слезы. Ободренный адекватной реакцией друзей, Филипп почувствовал себя едва ли не мессией, ведущим схватку за заблудшие души с врагом человеческим, и прорыдал “Враги сожгли родную хату”.

— Давай теперь что-нибудь повеселей, — попросил пригорюнившийся Генрик. — Стыдоба смотреть на себя — сопли до полу!

Филипп подумал и дал: “Вот лежу я, молодец, под Сарынь-горою”.

Носы шмыгали, и глаза влажно блестели. Молодец, лежавший под Сарынь-горою, звался Стенька Разин, груди ему придавили крышкой гробовою, руки его сковали медные замки, он ожидал Суда, терзаемый змеями, и его было по-человечески жалко.

— Изувер! — воскликнули с надрывом неблагодарные слушатели. — Не трави душу, поганец! Мы ж тебя по-человечески просим: не трави!

— Ладно, успокойтесь, — отмахнулся изувер-поганец и спел, гикая, присвистывая и притопывая, “только пуля казака в степи догонит”, вызвав взрыв оваций и криков “Браво!”. Железо следовало ковать, и Филипп спел про солдатика на привале, коего “замучила тоска, он стрельнул себя и больше ни при чем”.

Слезы снова брызнули потоками, и носы захлюпали. Чрезвычайно трогательная получилась сцена…

Бородач, громко высморкавшись, предложил срочно, да что там, — незамедлительно, — накатить.

— И то верно, — согласился Генрик, — помянем солдатика-самострельщика.

Помянули. Филипп растянул меха.

— Не этот ли стон у вас песней зовется? — раздалось у Филиппа над головой, когда он начал подвывать в такт с первыми аккордами следующей “жалостливой” композиции. — Отставить моральное разложение! Эт-то что еще за пятая колонна в тылах моего взвода? Саботаж изволите устраивать, рядовой?

Василиса крепко ухватила Филиппа за волосы и немного помотала его послушную голову из стороны в сторону.

— Хоронит, гад, раньше времени, — поддержал командира личный состав. — Никакого сладу с ним нету, хоть морду бей!

— Мордобоя нам еще не хватало, — возмутился Филипп. — “То не пой, это не играй!” Вот, блин, молодцы! Друзья, называется! Сами тогда и музицируйте, раз я не хорош.

— В самом деле, — неожиданно согласилась с ним Василиса, — не стреляйте вы в гармониста. Он играет, что умеет.

И опустилась на бревнышко рядом с Филиппом.

— Продолжай, — приободрила она.

— А волосья драть боле не станете?

— Постараюсь.

Филипп раздумывал недолго. “Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, каков он есть…” Когда песня закончилась, Василиса вздохнула и посмотрела на него как-то по-новому. Вернее, по-прежнему. Так, как в памятный вечер их банного знакомства.

Филипп шумно сглотнул.