Предчувствие: Антология «шестой волны»

Или это у меня уже начинается паранойя?…

Тут мы ещё раз свернули на боковую дорогу, и думать стало некогда. Хорошие шоссе в здешних краях существовали разве что при римлянах. Просёлок, по которому мы теперь ехали, когда-то, видимо, пытались замостить камнями, но попытка оказалась неудачной, и только отдельные булыжники остались торчать на пути памятниками усердию неведомых рабочих. В результате я всё время боялся вылететь из мотоциклетной коляски или, что ещё хуже, прикусить себе язык.

Впрочем, очень скоро булыжники исчезли, а потом каменные уступы раздались и дорога пошла вниз. Мы въехали в маленькую долину. На противоположном склоне росли уже не туи, а сосны, и там среди них виднелось что-то вроде ворот. Но мы не поехали к этим воротам, а свернули направо. Две обозначенные в траве колеи вели к полосатому шлагбауму, около которого прохаживался часовой в голубой форме.

Стоп.

— Стоять. Документы, — сказал часовой почему-то по-немецки.

Само по себе это меня не удивило — немецкий и шведский языки в пределах Империи практически равноправны. Но почему не по-русски? Я сделал движение, чтобы вылезти из коляски, но часовой тут же повёл в мою сторону стволом автомата.

— Сидите. Документы протяните мне.

Чего они боятся? — подумал я. Как будто в случае нападения гвардейцев такие меры предосторожности могут им хоть чем-то помочь. Или это они опасаются партизанских диверсий?…

Между тем возникла заминка, связанная с тем, что я не знал, какой именно из документов сейчас следует предъявить. Командировочное предписание? Бессмысленно. Имперский паспорт? Ни в коем случае. Удостоверение Комитета освобождения? Не факт, что он когда-нибудь видел такую бумагу… Я пару секунд подумал, а потом перекинул ногу через борт коляски и, стараясь всё же не делать резких движений, просто встал у мотоцикла по стойке «вольно». Автоматное дуло следило за мной, но я был уверен, что часовой не выстрелит. Кишка у него тонка.

— А теперь вызовите сюда начальника караула, — сказал я опять же по-немецки. — Немедленно.

Я сгрёб горстью сосновые иголки и, не обращая больше ни на что внимания, некоторое время просто смотрел, как они высыпаются из руки. Интересно, как называется их цвет?…

Мы с начальником караула прапорщиком Дыбовским сидели прямо на земле, на пригорке, расположенном чуть выше по склону от контрольно-пропускного поста, но на таком расстоянии, чтобы сам пост было видно. В пределах визуальной связи. Выстланная сухой хвоей земля была тёплой. Мне очень хотелось лечь и растянуться на ней, но пока я себе этого не разрешал — деловая часть разговора была ещё не закончена.

— Поздно вы пришли, — сказал Дыбовский. — Вообще — многое поздно.

Я не ответил, потому что это замечание не предполагало ответа. Собственно, почти всё было уже ясно.

— Не вешайте нос, прапорщик, — произнёс я совершенно механически. Так военный хирург в приёмном покое раз за разом привычно говорит своим искалеченным пациентам что-нибудь вроде: «Мы ещё с вами водки выпьем, лейтенант»…

— Я не вешаю, — живо возразил Дыбовский. — Просто надо же реалистично смотреть на вещи…

Я с интересом взглянул на него. У прапорщика Дыбовского было типично юношеское открытое лицо. И сам он весь был очень молодой и открытый. Наполовину гимназист, наполовину студент, и вот уже почти два года — офицер. Он принадлежал к семье старых эмигрантов, но родился, когда Белая армия не только эвакуировалась уже из России, но и успела переменить свою зарубежную квартиру на Объединённое королевство. В Объединённом королевстве он и провёл всю свою жизнь. Вопроса, вступать или не вступать в Бригаду, для него просто не было. Правда, он прекрасно знал, что проблемы у Бригады начались почти сразу — когда имперские начальники отказались направить её на Восточный фронт, заставив вместо этого заниматься на месте охраной объектов и борьбой с партизанами; а чуть позже, когда выяснилось, что эмигрантские части действительно могут сражаться, их просто официально ввели в состав имперских сухопутных сил. Вот и всё. Почему мы должны были драться с этими партизанами — ведь они же правы, они защищают свою родину; в конце концов, в Королевской армии у наших офицеров было и есть немало личных друзей… Тем не менее — приказы приходилось выполнять. Командира Бригады, престарелого генерала Лорера, можно было понять, он оказался перед исключительно паскудным выбором. За само существование национальных частей надо было платить тем, что эти части выполняли фактически роль наёмников… Да, чёрт возьми. Наёмников. А вы знаете, с чем приходится иметь дело? Гетайры занимают хорватскую или мадьярскую деревню и взрослых режут сразу, а детей ставят к винтовке… А вот так. Кто оказался ростом выше винтовки — тех расстреливают. И вот их мы должны были ловить…

— Постойте, — сказал я. — Это гетайры так поступают? Как же так?…

Дыбовский напрягся и задумался.

— Вероятно, я не совсем точно выразился. — Речь у него была по-школьному чистая, чем-то совершенно неуловимо отличавшаяся от той речи, к которой я привык на родине. Вроде бы тот же самый язык — а другой. Наверное, надо иметь музыкальный слух, чтобы это оценить… — Когда я говорю «гетайры», я не всегда имею в виду регулярные формирования. Ведь отрядов, называющих себя гетайрами, очень много, и генерал Бонавентура, к сожалению, контролирует их далеко не все. Генерал — честный человек. Тех, кто виновен в расправах над мирным населением, он обычно расстреливает. Но всю свою армию он расстрелять не может… К тому же любое военное преступление, совершаемое гетайрами, сразу вызывает ответ со стороны внутренних сил мадьяр. В Далмации я, слава Богу, не служил; слава Богу — потому что там, говорят, творится вообще что-то страшное. Хотя уж я и не знаю, что может быть страшнее…

Он окончательно замолчал. Нет, мальчик, так не пойдёт. Мне нужна информация, и ты мне её дашь. Уж извини, если это больно…

— Хорваты, — сказал я. — Что собой представляют их боевые отряды? Они способны к сотрудничеству?

— Не знаю, — сказал прапорщик. — Просто — не знаю. Я с ними не общался.

— А с гетайрами?

Он помедлил, прежде чем ответить.

— С гетайрами — да. У нас даже были совместные операции.

Я не удивился — хотя удивиться в этом месте, может быть, и стоило. Просто об особенностях здешней войны я уже кое-что знал. Гетайры, которых теснили с трёх сторон, пытались заключать соглашения не только с Русской бригадой, но даже с частями Линдберга — и, насколько я понимал, не всегда безуспешно. Ведь шведы здесь тоже воевали на несколько фронтов, так что, независимо от официальных мнений на эту тему, локальные перемирия бывали им просто необходимы… Но, разумеется, все подобные секретные соглашения являлись сугубо временными. Тактические манёвры. Не более.

— И какое у вас о них впечатление? Что они собой представляют?

Тут он задумываться не стал.

— По-моему, гетайры чем-то похожи на нашу Белую армию. У них такой же состав и такие же цели. Только вот положение у них посложнее…

— А если мы им сейчас предложим совместную операцию — они рискнут?

Собеседник внимательно посмотрел на меня и замялся. Я его хорошо понимал. Момент был сложный. Даже если исключить возможность провокации, для ответа на мой вопрос надо было сначала просто понять — что я имею в виду. Говорить прямо я не мог — не имел формального права; я уже и так превысил свои полномочия. А с другой стороны — ну о чём тут особенно гадать?… Я молча ждал.

— Рискнут, — сказал прапорщик Дыбовский.

Я очень торопил мотоциклиста, и всё равно в Сплит мы въехали только глубокой ночью.

Ехать слишком быстро было нельзя — в наступившей темноте мы могли запросто соскользнуть по размытому краю дороги, и тогда пришлось бы в лучшем случае тратить время на то, чтобы втащить машину обратно на трассу. А в худшем — мы бы просто полетели в пропасть. Правда, глубоких пропастей здесь нет; но какая, скажите, разница — падать вместе с мотоциклом с километровой горы или с сорокаметрового откоса?