Предчувствие: Антология «шестой волны»

Может, и дальше всё будет нормально…

Во второй раз меня задержал патруль гвардейцев. Они вышли из подворотни и загородили мне дорогу почти внезапно: вот ты спокойно идёшь, ловя холодный ветер и наблюдая, как за домами начинает разгораться рассвет, а вот перед тобой уже стоят полукругом три фигуры в чёрной форме, и две из них направили на тебя автоматы. Я даже не испугался — может, просто не успел.

Ни моё офицерское удостоверение, ни бумажка из комендатуры не произвели на начальника гвардейцев никакого впечатления — по крайней мере, его лицо осталось каменным. Это мне не понравилось. Чего доброго, отправят сейчас для проверки на контрольный пункт, и тогда — дело плохо. Меня-то, наверное, вытащат, но операция сорвётся.

А срывать её нельзя.

— Цель визита на вокзал?

— Это касается только меня и моего командования, господин обервахмистр.

Старший патруля медленно поднял на меня глаза. Что ж, я бы на его месте тоже удивился. С гвардейцами редко кто отваживается так разговаривать. Но я знал, что сейчас именно решительный тон должен оказаться гирькой, которая сместит чашу весов в мою пользу. Расчёт, понятный любому, кто знаком с имперской психологией.

А кроме того, я просто не выспался. В таком состоянии у меня часто отключаются нормальные эмоции. В том числе и страх.

После секунды колебаний гвардеец вернул мне бумаги и молча отсалютовал. Я поднял было руку в ответном приветствии, но опоздал — они уже развернулись и скрылись в той же подворотне, откуда перед этим вышли. Пронесло…

Интересно всё-таки, долго ли ещё будет так проносить?

В третий раз мне пришлось предъявить документ уже при входе в вокзал. Здесь было проще всего. Стоявший у дверей полусонный солдат с нашивками Резервной армии взглянул на моё удостоверение и только вяло кивнул.

Путь свободен.

Привокзальная площадь, через которую я только что прошёл, была восхитительно пуста. Правда, на её противоположном краю приткнулись несколько военных машин: легковушки, грузовики, один броневичок. Они были похожи на забытые у стены большой комнаты игрушки, такие запылённые, что нельзя даже понять, какого они цвета — то ли зелёного, то ли серого. Ведь настоящее утро всё ещё не наступило.

Хоть бы оно не наступало никогда, думаю я невольно.

Фонари на площади не горят. Зажжена только лампа над дверью, ведущей в здание вокзала. Как раз там, где стоит часовой.

И холодно.

В самом здании тоже прохладно, но сюда по крайней мере не доходит ветер. И горит свет — правда, очень тусклый. На потолке горит только четверть лампочек.

Кроме того, здесь есть люди.

Как раз последнее радует меня меньше всего. Военные в разнообразной, но одинаково грязной и мятой форме спят на поставленных в ряд скамьях, приткнувшись к своим вещмешкам. Да, кажется, в этом зале они все спят, говорю я себе, оглядываясь. И тихо радуюсь тому, что меня никто не увидит.

Здесь нет совершенно никакого практического расчёта. Просто вдруг очень захотелось пройти незамеченным.

Как будто меня и нет на свете…

На перроне меня опять встречает ветер.

Поднятый над землёй прямоугольник чистого асфальта. Здесь, кроме меня, нет ни одного человека. Электрические блики на заграждениях и опорах для проводов. Бесконечные железные ленты, открытые на запад и на восток…

Небо закрыто облаками. Его край на востоке — бледно-оранжевый. Почему-то рассвет сегодня кажется не тёплым, а зловещим.

Свет, идущий от путевых фонарей, искажается в мощных потоках ледяного воздуха.

Где, однако, мой поезд? По времени — уже пора. Но кругом всё тихо, семафоры не мигают, и кажется, что на этом вокзале вообще никогда больше не будет поездов…

— Не спеши. Твой поезд задерживается.

Я оборачиваюсь так резко, что с моей головы чуть не слетает фуражка.

Передо мной стоит поручик Маевский.

— Ты знал, что я здесь? — спрашиваю я вместо приветствия.

Михаил понимает, что сейчас не до любезностей, и сразу берёт деловой тон.

— Да, я знал. И куда ты собираешься ехать, я тоже знаю.

— Рад за тебя, — отзываюсь я. — И что — ты пришёл пожелать мне счастливого пути?

— Я пришёл, чтобы уговорить тебя не ездить.

Я минуту молчу. Ничего не скажешь: откровенно. Михаил всегда понимал — когда нужна дипломатия, а когда гораздо лучше говорить прямо.

Мне тоже лучше говорить прямо. Например, послать его подальше и демонстративно отвернуться.

Но я устал.

Именно сейчас я понимаю, что действительно очень сильно устал. На мгновение мне даже делается себя жалко.

Во всяком случае, быть категоричным я больше не хочу.

— Ты считаешь, что я не должен ехать? Почему?

Михаил медлит с ответом. Чувствуется, что он тщательно подбирает слова.

— Понимаешь ли ты, в чём смысл этого мероприятия?

— Оборона, — говорю я коротко.

— И как вы собираетесь обороняться? На обе стороны?

В голосе Михаила нет ни тени иронии. Его тон — тихий и усталый. Я бы даже сказал — покорный.

Как у меня.

— Я знаю все твои возражения… — говорю я через силу. — Знаю. Просто — у нас нет вообще никакого выбора.

Маевский опять медлит.

— Ладно. Не будем размазывать эту тему, как сопли, — тем более что и времени-то у нас не так много. Я просто просуммирую главное. Начнём с того, что план «Эней» не имеет никаких шансов на успех, что бы под успехом ни понималось. Удержать оборону на востоке без поддержки основных сил шведов невозможно — с этим, кажется, никто и не спорит. Других же перспектив я просто не вижу. Об идее вбивания клина между союзниками не стоит и говорить, ты сам понимаешь, что это чушь. Тогда остаётся только одно: потянуть время, чтобы хотя бы сдаться в плен не русским, а американцам. Вот в этом и будет состоять вся ваша «оборона» — в случае максимального успеха, подчёркиваю. И тем самым задача сведётся к уже решённой… Потому что два месяца назад на Каирской конференции главы четырёх союзных держав подписали решение, согласно которому все их бывшие граждане, поступившие на службу Империи, подлежат выдаче. Ты понимаешь, что это значит?

Я пожимаю плечами:

— А ты можешь предложить какую-то лазейку?

— Да. Я могу спасти — не всех сдавшихся, разумеется, но некоторую часть. Я… не могу, конечно, обещать, но в моих силах постараться сделать так, чтобы вам списали грехи. А не отправили на виселицу или на каторгу.

— Ты служишь в их разведке? — спрашиваю я напрямик.

Михаил кивает.

— Давно?

Он мотает головой:

— Неважно. Извини, но удовлетворять твоё любопытство я не собираюсь. Просто — вас можно вывести из-под удара. Трудно, но можно. И всё, что от тебя лично потребуется, — это не делать глупостей.

— Например, отказаться от поездки к Линдбергу?

— Например, — соглашается Михаил и прислушивается. — Кажется, поезд…

Смешно, но мне стало жалко, что мы не договорили.

Впрочем, уже через полминуты я понял, что поезд — не тот. И шёл он совсем не туда. Это был самый обыкновенный эшелон, везущий подкрепление на фронт.

Закрытые солдатские вагоны. Цистерны с горючим. Платформы с зачехлёнными самоходками…

Говорить не имело смысла — за грохотом мы всё равно не услышали бы друг друга.

Совершенно особое ощущение — когда мимо тебя несётся поезд.

Особенно — поезд, идущий на фронт.

Это сама война. Её дыхание. Её сбивающий с ног ветер. Её оглушительный шум, направленный туда, где скоро будет бой.

Как это, кстати, шум может быть направленным?…

И всё-таки поезда гремели так же, как и четыре года назад, когда всё чудовищное тело Великой армии вытягивалось вдоль стальных лент, готовясь нанести грандиозный, непревзойдённый по силе сокрушительный удар.

Перестук колёс заполнял пространство.

К востоку, к востоку, к востоку…

Конечно, расстояние до фронта теперь сильно сократилось. Но что из этого?

Империя ещё жива. Она ещё может наносить удары.

— …ещё жива и может наносить удары, — это уже опять голос Маевского. — Представляешь, сколько народу погибнет вот из-за этого одного эшелона? И неужели ты не хочешь это всё остановить?