Предчувствие: Антология «шестой волны»

Слишком это хорошо, чтобы сбыться.

К тому же здесь, в Империи, камер для буйных нет. Здесь сумасшедших просто убивают.

Так что не стоит и мечтать.

А для самоубийства есть более эффективные способы. Например, девятимиллиметровый «оскар».

Или Саксонский фронт.

Если верить штабистам. Первая дивизия генерала Сергеева уже оттуда снялась и сейчас пробивается на юг — то есть на соединение с нами.

Похоже, мы всё-таки хотим жить. Интересно, зачем?

Хеттские львы слепо уставились на меня с подставки лампы. От них веет Азией. Доминирующим континентом, на котором пока всё спокойно.

Ведь век ещё только бронзовый…

Железный век начнётся утром — со звонком будильника, который поставлен на четыре тридцать.

Я решаюсь.

— Ладно. Раз уж я мальчишка, я скажу тебе ещё кое-что — совершенно мальчишеское…

Она чуть поворачивается и смотрит на меня с лёгким любопытством — и с обычным спокойствием. Она понимает, что речь идёт вовсе не о признании в любви.

Всяческие признания — это ступень, которую мы уже переросли… так, впрочем, и не ступив на неё. И тем не менее — да. Переросли. Взявшись сейчас выяснять, кто из нас кого больше любит или не любит, мы стали бы похожи на детей, ссорящихся из-за конфетного фантика.

Такие пустяки.

И с этой мыслью подкатывает страх.

Вполне, однако, терпимый страх. Не такой, как под обстрелом или под дождём бомб с пикирующих бомбардировщиков. И не такой, как в стойке «смирно» перед блок-фюрером, готовящимся ударить тебя по морде железным кулаком. И даже не такой, как в момент принятия решения, которое должно переломить всю твою земную судьбу…

Право же: на этот раз случился сущий пустяк.

Просто мои чувства перестали быть человеческими.

Просто я перестаю быть человеком.

Иными словами — начинаю превращаться в бога.

— Вечность — царство ребёнка, — говорю я вслух.

Ольга опять сразу понимает. Я уже привык, что она умеет сразу понимать даже очень неожиданные вещи.

— Хочешь сказать, что ты меня ненавидишь?

Вопрос попал в точку, признаю я про себя. Что ж, надо отвечать…

— Да.

Да.

Было бы нечестно это скрывать.

Ребёнок, сидящий во мне, не может простить, что его подразнили и не дали игрушку.

Поэтому я ненавижу тебя.

Но это не мешает мне тебя любить.

Какая я сволочь.

Впрочем, все боги — сволочи.

Да, я определённо схожу с ума. И последними остатками сознания понимаю, что собираюсь продолжать в том же духе.

Бездна расширяется, как граммофонная труба. Пространство Лобачевского.

А дальше — только молчание.

…Абсолютно не помню, произнёс я всё это вслух или нет. Знаю только, что Ольга меня поняла. Поняла — и даже не отшатнулась от отвращения. Впрочем, я, как обычно, хочу слишком многого…

Но и что сказать, она тоже не знала.

Слова нашёл я.

— Прости. По крайней мере, я был честен. И сделал всё, что мог.

Я мысленно повторяю свои слова, проверяя их на вес. Они совсем лёгкие и при щелчке отзываются не слишком гулким звоном, как грошовая жестянка.

— Мы оба сделали, что могли, — говорит Ольга с таким видом, словно она погружена в раздумье о чём-то постороннем. Я знаю, что это не так. Проходит ещё секунда, она поворачивает голову и смотрит на меня в упор — глаза в глаза. И я понимаю, что это сигнал к закрытию занавеса.

Сейчас будет сказана последняя фраза.

— Храни тебя Бог.

Спасибо, отвечаю я беззвучно, но так, что она понимает. Спасибо, и… Впрочем, достаточно. Вот теперь — уже и впрямь достаточно.

Меня вдруг охватывает чувство небывалого покоя.

Как будто после долгого утомительного пути лодка ткнулась в берег.

Берег.

Волны.

Только волны. Без облика, без времени, без цвета и шума. Они просто есть, и этого вполне достаточно.

Качайте меня, волны, какие вы ласковые, как с вами хорошо… — повторяю я очень долго.

И вдруг меня словно бьёт током. Я внезапно понимаю, с чем имею дело — и что сейчас будет.

Это не волны — это музыка в темпе адажио!

Прекратите, прекратите… — умоляю я неизвестно кого, уже понимая, что неизбежное — неизбежно. Что сейчас я поплачусь за всё.

Пожалейте! Пожалейте несчастного, слабого бога…

Бесполезно. Моих молений никто не слышит.

Ведь автор этой музыки был глух.

Та самая мелодия. Ураган космической нежности.

Космической — от слова «космос». Трещат, стремясь разлететься в осколки, границы наших заботливо выстроенных маленьких мирков — смешных и страшных, разных…

Что такое — «самая нежная музыка на свете»? О, разумеется, это правда, но ведь это только слова. Это только ярлычок. Он уже оторвался и потерялся в вихрях пустых пространств…

А на самом деле — это кипящая лава рвётся к небу.

К настоящему. К чёрному, как бархат. С ледяными брызгами звёзд.

Боги в ужасе. Земная корка треснула, и всё здание Вселенной сотрясается, грозя рухнуть.

Лунная соната набрала силу.

……………………………………….

У людей кровь красная. А у богов — серебряная, похожая на лунный свет. Но горе тому богу, в сосудах которого окажется хоть малая примесь крови человека. Тогда происходит реакция, от которой вся кровь делается чёрной. Чёрная кровь — страшная болезнь. Проказа богов.

Говорят, именно такая кровь лилась из груди Ахилла, когда Аполлон всё-таки достал его стрелой.

……………………………………….

Было почти не больно, когда Лунная соната вспорола мою аорту и оттуда струями и ручейками, мощным расходящимся потоком хлынула кровь. Не чернота, не серебро — кровь. Она была красная — и, понимая это, я изо всей силы молил Неизвестно Кого только об одном: пусть она льётся вечно.

Такова цена за попытку отказа от человеческих чувств. Что ж, я готов платить.

Я плачу с радостью.

…У меня не осталось в памяти ни времени, ни места, где всё это происходило, — если, конечно, понятия «время» и «место» хоть как-то применимы здесь. Подробности стёрлись — опять же, если они вообще были. Помню только, что под железными ударами Лунной сонаты я исчезал, растворяясь в красном потоке, и бесконечно наслаждался этим исчезновением.

А наутро всё было очень буднично.

Окно кухни, как и окно комнаты, было закрыто шторой. Электрическая лампа горела в углу. Я оттянул штору и выглянул наружу — там только-только начало светать, краешек неба над домами стал светло-серым.

От плиты донеслось ворчание вскипающей воды, и через полминуты Ольга поставила передо мной чашку с кофе. С настоящим кофе, прошу заметить. Где она его берёт в такое время? Давно хочу спросить и всё забываю. Впрочем, сейчас это уж точно не важно.

Мы ещё увидимся. Наверняка. Ведь правда? Просто этого почему-то не хочется произносить.

Сейчас ничего не хочется произносить.

И мы допиваем кофе в молчании.

А потом выходим в коридор.

…Нет, я не буду рассказывать про сцену прощания. Любое прощание — пошлость. А уж сейчас-то — просто смешно. Ну, послали офицера в короткую командировку; ну, увидимся снова через пару дней… Разумеется, мы не прикоснулись друг к другу и даже не сказали почти ни слова — так что рассказывать просто нечего, даже если б я и хотел.

Ерунда — все эти встречи и расставания…

…Постояв пару секунд перед захлопнувшейся дверью, я наполовину ощупью спустился по тёмной лестнице и толкнул тяжёлую дверь подъезда.

На улице было холодно и темно, как ночью. Но ночь уже кончилась, часы третьей стражи миновали. Ночь кончилась — но и день ещё не начался. Короткий перерыв. Маленькая ячейка пустоты.

Я с удовольствием подставил лицо ветру. Прислушался к внутренним ощущениям: анестезия была полной.

Ну и хорошо.

Наверное, так и должно быть.

Всё, что мы любим, — это всего лишь метафора.

За время пути к вокзалу у меня проверили документы трижды. Первый раз это был патруль полевых жандармов. От них я отделался легко, предъявив вручённое мне предусмотрительным майором Беляевым липовое комендантское удостоверение, печать на котором, впрочем, была вполне настоящей. Понятия не имею, где Беляев её взял; задавать людям его профессии подобные вопросы я отучился уже очень давно. Так или иначе, с жандармами у меня проблем не возникло. Старший наряда — унтер-офицер средних лет, больше всего похожий на какого-нибудь десятника со стройки, — пожелал мне удачи и посоветовал не идти к вокзалу прямо, а свернуть на боковую улицу. «На главной дороге больше караулов, и дежурят в них не наши; зачем вам лишние проблемы…» Я поблагодарил его, постаравшись признательно улыбнуться. В жандармерию часто брали людей немолодых, выдернутых из давно сложившейся жизни тотальной мобилизацией; такие почти всегда относились к солдатам «иностранных частей» подчёркнуто тепло — понимали, наверное, что у нас-то положение ещё хуже. Где уж осталась наша мирная жизнь… По дезертирам, однако, жандармы всегда стреляли без колебаний. Оставив патруль достаточно далеко за спиной, я остановился и сплюнул через левое плечо. Как здорово, что документ оказался чистым. Не подвёл.