Призрак идет по Земле (второй вариант)

— Но возможно ли это?

— А почему бы и нет? — удивился Морис. — Если нечто появилось в уме одного, двух, десяти людей, почему оно не может стать ведущей силой?

— Разные есть ностели знания… — пробормотал я. — Эйнштейн и Теллор. Циолковский и фон Браун…

— Да, вы правы! — подхватил Морис. — Но в этом вся суть. Нас интересуют только светлые носители. Они разрушают старый мир. Может прийти неожиданное. Очень неожиданное!.. Как нельзя удержать половодье, прорвавшее плотину, так невозможно будет реакции удержать наступление нового мира.

— О чем вы? Что может произойти?

— Ага, задело? Давайте помечтаем… Хотя бы вот о чем… Где основа власти, насилия, рабства? Страх. Страх за сохранность своей жизни, тела. Если бы человек был уверен в неуязвимости, он, вероятно, не испытывал бы животного чувства самосохранения… Допустим, нам удастся добиться проницаемости материи. Создать человека, свободно проникающего сквозь твердое. Человек-призрак!

Я пожал плечами. Для меня еще было неясно, шутит он или говорит серьезно. Я никогда не думал о таких фантастических возможностях.

А Морис, не ожидая ответа, с увлечением продолжал:

— Люди, владеющие проницаемостью. О, это грозная сила! Тюрьмы не удержат их. Войско бессильно перед ними. Ни пули, ни снаряды, ни даже атомные бомбы не страшны для них. Как неуязвимые призраки, идут они по земле, изгоняют тиранов и деспотов, передают власть трудящимся.

— Утопия!

— Да, утопия, — согласился Морис. — Но разве мало утопий осуществилось? Разве мало идей воплощено вжизнь? Да, атомная мощь, ракетные полеты — много брошено для служения злу. Но это до поры, до времени, Генрих.

— Мне пока ясно одно: вы, вероятно, социалист. Каким же образом попали в тюрьму для уголовников?

— Понимаю, — тихонько засмеялся Потр. — Вижу, вы профан в делах политики. Это и есть хитрость нашей «демократической» системы. Они хватают революционера, но создают ему дело уголовное, как обычному грабителю. Фальсификаторов-судей достаточно, лжесвидетелей — тоже. И вот результат. Глядите, рабочие и фермеры, ваши лидеры — воры и убийцы!

— Мерзость! — вздохнул я.

Морис придвинулся ко мне, внимательно посмотрел в мои глаза, по-дружески положил руку на плечо.

— Но я все время говорю о себе, о своих мечтах. Почему же вы не расскажете о себе?

Я не хотел ничего утаивать. Перед чистым сердцем нового товарища исчезал страх, ложный стыд.

Потр внимательно выслушал мою исповедь о тяжелом детстве, о бурной жизни подростка, о постыдном ремесле, о встрече с Люси, о наших мечтах и, наконец, о трагедии, разрушившей все.

Я давно уже закончил рассказ, и Потр все молчал, о чем-то размышляя. Я ждал, угрюмо глядя на пыльную лампочку.

Наконец Морис взглянул на меня и тихо произнес:

— Что ж, это тоже протест. Да, протест против несправедливости и неравенства. Но протест скверный… Генрих, я не могу осудить вас. Вы сами осудили себя. Главное — понять, что это недопустимо. Тогда вы не поняли этого до конца. И не подумали о Люси, о ее счастье…

— А что я мог сделать? — грубо оборвал я его. — У меня не было выбора. Я видел лишь бедность и насилие. В таком мире считаются только с силой. Да, если бы я был бандитом или вором крупных масштабов, то не попал бы сюда, а стал бы, возможно, бизнесменом.

— Что бы вы делали, если бы вышли отсюда?

— Не знаю, — горько ответил я. — Что думать об этом? Все позади. Впереди — десять лет каторжной тюрьмы. А это смерть!..

— Не надо отчаиваться! — прошептал Морис. — Верьте мне! Благодарите судьбу, что попали в мою камеру.

Мне почудилось в его голосе обещание, надежда. Я пристально взглянул на него.

— Вы хотите…

— Тсс! Тише… Осторожность…

— Но как?

— Не знаю. Не спешите. Все в свое время… — Ученый пристально взглянул на меня и спросил: — Вам можно доверять?

— Да, конечно!

— Верю!

Я растроганно пожал ему руку.

— Так вот, запомните, Генрих, чтобы не возвращаться к этому. В Филтоне, в северном пригороде, есть улица Арио.

— Знаю.

— Тем лучше. Параллельно ей идут роскошные коттеджи. Рядом с Парком цветов. Если вам удастся уйти, направляйтесь туда. Там найдете коттедж. Вечером его легко узнать. На флюгере горит зеленая звезда. В нем вы найдете меня… и защиту.

— Запомнил, — неуверенно сказал я. — Но как же…

— Не спешите — я предупредил. Ближайшие дни решат все… Но ставлю условие.

— Какое?

— Там вы забудете все, что было раньше. Я верю, что вы хороший человек. Договорились?

Мы снова обменялись рукопожатием.

— А теперь спать, — зевнул Морис. — Скоро рассвет.

За окошком таяли звезды. Рассвет дышал прохладой.

За дверью раздались шаги. Щелкнул глазок. Затем шаги удалились.

Послышалось мерное дыхание Мориса. Он уснул. А я еще долго ворочался на каменном полу, пытался понять неясные намеки товарища. С чем были связаны надежды Мориса? Со странными мечтами о проницаемости? Нет, наука далека от этого. Может быть, у него есть друзья в тюрьме? Кто скажет? Но он дал адрес, значит, надежда его реальна! Люси… Родная Люси! Где ты? Я пойду ради тебя на все! Если бы выйти на свободу — я все сделаю, чтобы ты была счастливей.

Проходили тяжкие дни заключения. Нет, то были не дни, а какие-то дьявольские каменные жернова, которые неумолимо перемалывали мозг, сердце, душу.

Режим в тюрьме был суров и жесток. Ни минуты прогулки, фунт черного хлеба, миска пойла. За малейшее нарушение правил надзиратели бросали заключенного в карцер или надевали на него «распашонку». Этим нежным словом называли специальную рубашку, которую тюремщики всего мира издавна используют для усмирения непокорных.

Я постепенно выздоравливал. Раны покрылись струпьями, медленно заживали. Только уверенность в будущее не возвращалась.

Морис пытался поднять мой дух, обещал скорое избавление, но, когда я расспрашивал его подробнее, отмалчивался. «Всему свое время», — повторял ученый.

Но вскоре и Потр стал молчалив, угрюм. Он уже не рассказывал мне о своих мечтаниях, не смеялся. Только мерял целыми часами камеру из угла в угол, напряженно о чем-то размышляя. И лишь вечером, когда на ночном небе вспыхивали звезды, Потр подходил к окошку, хватался сильными руками за прутья решетки, прижимаясь щекой к холодному камню. Звезды отражались призрачным сиянием в его глазах. И в эти минуты Морис казался тоскующим в клетке орлом, стремящимся вырваться в родное небо.

Каждую среду Морис почему-то дежурил у двери. В эти дни появлялся самый свирепый надзиратель. Он сообщал о себе кашлем и многоэтажными проклятиями. В этом деле «господин Крокодил», как его называли заключенные, был виртуоз.

Мне казалось, что Морис ожидает именно «господина Крокодила». Что было общего между ними? Непонятно. Но мое подозрение ясно подтверждалось, когда Крокодил подходил к нашей камере. В эти минуты Морис напрягался, неотрывно глядя на глазок. Звенел металл, и в камеру вливался поток ругательств.

— К чертям! — ревел надзиратель. — Чего уставились, обезьяньи рожи? К дьяволу!

Морис опускал плечи, устало ложился на свои лохмотья.

Ползли недели. Каждая среда приносила разочарование Потру, а вместе с тем и мне.

Как-то меня вызвали к начальнику тюрьмы, где сообщили постановление специальной комиссии. Было решено содержать меня в каторжной тюрьме Маро-Маро до конца заключения. Я ожидал этого. Но сообщение окончательно убило всякую надежду.

Мы перестали беседовать с Погром. Я лежал целыми днями в углу, разглядывая засиженный мухами потолок, грязные стены. Но иногда не выдерживал, срывался с каменного пола и метался по камере, как волк в клетке. Мысли о воле, о Люси разрывали мозг. Чтобы избавиться от них, я начинал считать шаги и каждую тысячу отмечал на стене. Бывали дни, когда я вышагивал двадцать, тридцать тысяч шагов.

Устав, я останавливался возле окна, подтягивался к решетке и смотрел, что творится во дворе тюрьмы, или с тоской вглядывался в далекие ледяные вершины гор, увенчанные белоснежными облаками.