Рождение шестого океана

Чария, поклонившись, выразил согласие трудиться двадцать четыре часа в сутки, начиная с завтрашнего дня. Но сегодня вечером он хотел бы... он обещал...

— Тебя ждет женщина, сын мой?

Чария смущенно усмехнулся.

— Я еще не стар, учитель... и я недостаточно мудр.

— Не осуждаю тебя. Я не сторонник буддийского отречения от радостей. Поэт сказал: «Самое прекрасное на свете — глаза любящей женщины и лепет маленького сына». Иди, не томи ожидающую тебя.

Чария вышел, откланявшись. Президент пристально взглянул на русского гостя.

— Вы слышали, о чем я говорил с Чарией? — спросил он. — В тюрьме у меня было довольно времени, я мог годами размышлять о путях к свободе. Сейчас мне нужно еще больше времени, чтобы обдумывать пути свободного государства («А он дальновиднее, чем Дасья», — сказал себе Ахтубин). Я выслушал сегодня князя Гористани, верховного жреца Солнца и американца Сайкла. Мне не приходилось еще беседовать с коммунистом из России. Я хотел бы слышать ваше слово, дорогой гость.

Ахтубин, поблагодарив за честь, стал отказываться. Он не глава делегации, не официальный представитель, он слишком мало времени провел в Джанджаристане, чтобы позволить себе рассуждать о путях развития страны.

— А я не прошу у вас вежливых слов,— сказал президент. — Коммунисты моей страны резковаты, но откровенны. В свое время они называли меня пособником помещиков, — добавил он с обидой, — но только потому, что искренне считали меня пособником.

— Вы же знаете историю, — сказал Ахтубин. —  Когда моя страна отстояла себя в борьбе против четырнадцати держав, нам пришлось бороться за независимость экономическую. Мы начали с плана электрификации — ГОЭЛРО. В этом есть своя логика. Можно купить машины, металл, уголь, проекты и патенты, но электрический ток нельзя привезти на пароходе. И те страны, которые встали на путь социализма позже нас, которым мы имели возможность помогать, тоже строили у себя электростанции.

Президент пристально смотрел на Ахтубина.

— У моего отца был арендатор, — помолчав, сказал он, — многосемейный бедняк, который не мог прокормить детей. Земля-то у него была — у нас в Джанджаристане много свободной земли. Не хватало воды. Требовалось построить колодец для орошения. Но арендатор и так работал от рассвета до заката. Колодец он мог рыть только ночью. Он голодал, но продавал рис, чтобы купить лес и инструменты. Приходилось работать еще больше, есть еще меньше. Насколько я помню, он надорвался, так и не достроив колодец...

— Значит, вы полагаете, что нам нужны электростанции? — закончил Унгра неожиданно.

— Разрешите и мне рассказать случай из жизни, — ответил Ахтубин. — В девятьсот девятнадцатом году я был отозван с фронта. Я недоумевал: Деникин под Орлом, от Москвы триста километров. Сражаться надо, а меня — за парту. Но комиссар сказал: «Ленин велит учиться, стало быть, пора». И характеристику написал на клочке оберточной бумаги: «Бывший юнкер Ахтубин проявил себя в борьбе с мировой буржуазией и лично отбил у белых гадов пулемет».

И вот я учился. Топить нечем, в аудиториях мороз. На окнах сосульки в полпуда весом, от холода пальцы ломит. Запишешь строчку и прячешь руки в рукава. На лекции почти никто не ходил: холодно, голодно, да и саботажников было много. Помню, читал нам гидравлику Корженевский, с мировым именем ученый.  Он поставил такое условие — лекция читается, если в аудитории не меньше трех человек. И ходило нас трое, больше не нашлось. А потом один заболел сыпным тифом, и мы боялись, что занятиям конец. Но все-таки Корженевский читал двоим.

Однажды зимой шел я из училища домой, с одного конца города на другой, через всю Москву пешком. Трамваи тогда не ходили. На улицах — сугробы, убирать некому. Через площади крест-накрест протоптаны тропинки. Бредут, как по пустой степи, одинокие прохожие по колено в снегу. И вижу: на углу у подъезда ветер треплет тетрадочный листок,  на листке чернильным карандашом написано: «Сегодня академик Графтио читает лекцию о крупной гидростанции на реке Волхов». Поверьте, господин президент, хохотал я перед этим листком. Смешно было: топить нечем, трамваи не ходят, снег не убирается, а академик Графтио проектирует небывалые электростанции. Этакий прожектер!

Президент внимательно смотрел на гостя.

— Вы имеете право гордиться, — кивнул он. — Ваша страна доказала, что колодец можно построить. Видимо, и нам придется напрягать силы, делать долги, урезывать себя. Жаль, конечно, что вы не можете ссудить электрический ток. Нам было бы много легче.

Ахтубин развел руками:

— К сожалению, техника не дошла. Расстояние не позволяет...

Чария скрыл от президента истину. Его поджидала не женщина, а двое мужчин: один — пожилой, одутловатый, с мешками под глазами, другой — долговязый, с большими руками и маленькой головой. Это были европеец Тутсхолд и американец Сайкл, выступавшие на параде в день провозглашения независимости. Тутсхолд, развалившись в кресле, потягивал через соломинку коктейль. Сайкл стоял у окна, скрестив руки. Он принадлежал к обществу трезвенников, не пил и не курил принципиально.

— Прав был Киплинг,  — разглагольствовал Тутсхолд, — «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут». Я не хочу обманывать вас — моего будущего компаньона — здесь вам придется трудно. Логика на Востоке отсутствует. Когда мой дед приехал сюда, эти люди умирали с голоду. Они на коленях просили у него работы, умоляли о куске хлеба. Три поколения Тутсхолдов кормят этих черномазых. А в результате — деда моего сожгли в имении, отцу подсунули ядовитую змею в кровать. И кто подсунул — слуга, который кормился в нашей семье тридцать лет! Эти люди мстительны и завистливы, у них болезненная страсть к заговорам. Рассудком вы их не поймете. Я отделался дешево. Они только сорвали вывеску с моего магазина, топтали ее ногами и плевали на нее.

— Я бы на вашем месте уехал отсюда навсегда, — вставил насмешливо Сайкл.

— Нет, я не доставлю им такого удовольствия. И вы лжете, Сайкл, вы не уехали бы тоже. Мелкоте, вроде вас, в Америке не пробиться. Все, что вы можете, — это внести свои денежки в банк Моргана и робко получать два процента годовых. Двух процентов вам мало... мне тоже. У меня сын в колледже... порядочный лоботряс. Впрочем, иногда полезно быть лоботрясом — это помогает завязывать знакомства. Я хочу, чтобы он стал государственным деятелем, мой сынок.  Это значит — мне придется лет двадцать еще давать ему деньги на карманные расходы. Есть еще племянницы, милые девушки, они заслуживают счастья. А хорошего мужа без приданого не найдешь. Я должен помогать также тете Полине — сестре моей матери. Добрейшая дама, подбирает больных и бездомных кошек по всей Европе. И тете Генриетте, большой любительнице путешествовать. Надо же ей побывать в Неаполе на старости лет! Нет, честное слово, мне мало двух процентов!

— Однако господину Чарии вы продали тысячу акций банка по номинальной цене.

— И даже со скидкой, дорогой Сайкл, даже со скидкой! Но за это господин Чария дает нам свою великолепную фамилию! Наши конкуренты — дурачки, вывешивают прежние вывески... А покупатель не любит европейцев. Куда он пойдет? К своему соотечественнику Чарии. Ублажай покупателя и умножай доходы. Отныне Тутсхолд становится незримым. Он называется «и Компани» при Чарии. Чария будет нашей маской, новым названием или, если хотите, фасадом нашей фирмы. Сейчас он прибудет сюда, наш парадный фасад. Вы увидите восточного купца в европейском костюме. Его отец был расчетлив, лукав и дальновиден. Он делал дела с нами и на всякий случай поддерживал националистов. Поэтому сын в чести, хотя он недальновиден, нерасчетлив и больше всего занят женщинами. Впрочем, чем глупее, тем удобнее.

— Помолчите, он идет сюда. Я слышу шаги.

Отбросив соломинку, Тутсхолд залпом допил

коктейль, и в ту же минуту в комнату вбежал расстроенный Чария.

— Господа! — крикнул он с порога.  — Мы должны срочно обсудить план действий. Интриган Дасья протащил к президенту коммуниста! Надо изолировать Унгру от всяких врагов собственности.