Седьмая невеста

- Много болтаешь, сайгад. Ты, я понял, выполнил мое условие?

- Еще бы, - зарделся Кумбар. - И теперь ты поможешь мне выбрать из дюжины шестерых наидостойнейших?

- Помогу. Сколько у тебя девиц?

- Двенадцать. Малика, Карсана, Дана, Алма, Баксуд-Малана, тройняшки Ийна, Мина и Залаха, две Фаримы, Физа и Хализа, - скороговоркой выпалил сайгад, с надеждой глядя на угрюмое лицо аккерийца.

- Убери тройняшек, Физу и обеих Фарим, - небрежно бросил Дигон, взял принесенную слугой бутыль с вином и присосался к ней.

- Ты их знаешь? Почему именно их?

- Тогда Малику, Карсану, Дану, Алму...

- А почему их?

- Тьфу! Прах и пепел... Убери любых, все равно кого. Главное, чтобы осталось - шесть. Их и покажешь Хафизу как самых красивых.

- О... О-о-о, мудрый... Мудрый и отважный, достойный взгляда Тарика и пророка его Халима... Да будут золотыми все следы твои, да не коснется тебя клинок врага, а только губы юной девы, да проведешь ты в неге и покое всю оставшуюся жизнь...

- Еще чего, - фыркнул Дигон. Про себя он уже решил, что Кумбар все-таки рехнулся, а потому и тратить время на болтовню с ним больше не желал. - Как раз вечного покоя мне и не хватало!

Он встал, с презрением отворачиваясь от залитой слезами восторга жирной физиономии сайгада, и нетвердой походкой направился к выходу, предоставив Кумбару оплачивать стол.

- Как мне отблагодарить тебя, о аккериец из аккерийцев? - возопил тот, простирая руки к Дигоновой спине.

- Очень просто, - парень обернулся, с усмешкой посмотрел на старого солдата. - Пусть невесту Хафиза зовут не Алмой.

*

В великолепных покоях, отданных на время в распоряжение Кумбара Простака, под звуки скрипки заезжего музыканта отдыхали двенадцать красавиц. Застывший у дверей как изваяние толстый, низкорослый и широкий словно тумба евнух Мингал-Арет-Каши-Бандурин мрачно взирал на столь прелестное общество, в душе проклиная нелегкую свою долю. С гораздо большим удовольствием он поохранял бы мальчиков-пажей, таких юных, таких нежных во дворце их не менее полусотни, и все хороши как на подбор. А эти девицы... Бандурин считал величайшей ошибкой богов сотворение женщины - от неё и соблазн, от неё и разврат, и вообще все беды на земле от нее, да заберет её Бурган в свое мрачное царство...

Он почесал взмокшую лысину, обрамленную игривыми завитками седых волос, и кинул заинтересованный взгляд на музыканта. Тот был весьма мил, свеж и румян; белокурые длинные волосы волнами лежали на узких плечах; тонкие стрельчатые брови цвета скорее рыжего, чем белого, сейчас сошлись у переносицы, а прекрасные синие глаза с тоскою смотрели в заоконную даль. Музыка, льющаяся из-под смычка его, не задевала души Бандурина - ибо душа эта давно очерствела в дворцовых интригах и сплетнях, - зато изящная рука, что держала смычок, возбудила в евнухе прежние тайные желания. С вожделением оглядев гибкую невысокую фигуру музыканта, Бандурин твердо решил нынче же наведаться к нему, для чего ему всего лишь требовалось обойти конюшню и пересечь сад. Там-то, в караван-сарае для гостей Великого и Несравненного, и поселили приезжего, повелев в качестве платы за стол услаждать нежный слух императорских невест. Он и услаждал сейчас: музыкой нежный слух невест, видом своим - жадный взор Бандурина. Впрочем, играл он искусно, и в первый же день приезда сумел понравиться самому Хафизу, а это немалого стоило. Но из девушек скрипача слушала только Алма, остальные шептались, причесывались, спали и просто смотрели в потолок.

- Тихо! - взвизгнул евнух неожиданно сильным, хотя и тонким голосом.

Разодравшиеся тройняшки мгновенно отпрянули друг от друга, с завидным проворством приняв невиннейший вид. Но Бандурина не могли обмануть опущенные долу глазки; он с отвращением отвернулся от них и занялся мыслями о мальчике-скрипаче - сие, по крайней мере, могло доставить удовольствие.

Внезапно двери распахнулись, и тут же чудесная музыка резко оборвалась. Щеря в улыбке редкие, но крепкие и белые зубы, в покои ступил сам Кумбар Простак. При виде его склонился в низком поклоне евнух, девушки встали, опустив головки, а музыкант, растерянно посмотрев на того и других, решил все же последовать примеру Бандурина и тоже согнулся, отчего длинные волосы его разметались по цветастому ковру.

- По местам, - благодушно скомандовал сайгад, усаживаясь в широкое кресло у самых дверей.

Он нашел глазами Алму и с любопытством уставился на нее. Что общего может быть у этой красавицы с неотесанным аккерийцем? На миг Кумбар забыл, что и сам не был особенно отесанным, а вспомнив о том, мотнул головой, недовольный собственной несправедливостью. Что ни говори, а Дигон действительно помог ему. Хотя, до такого простого решения он мог бы додуматься и самостоятельно. Но ведь не додумался же!

Обретя нынешней ночью как бы вторую жизнь - за что тоже надо было благодарить Дигона - Кумбар с присущей ему в прежние времена похотливостью разглядывал красоток. Он одинаково хотел и Малику, и Карсану, и Дану, и Баксуд-Малану... Вот Алму, пожалуй, он и в мыслях опасался хотеть, ибо, по его мнению, принадлежала она аккерийцу. Зато и тройняшек, и обеих Фарим, и Физу с Хализой с удесятеренной страстью завалил бы на свою широкую и мягкую тахту.

Глазки сайгада потеплели и почти растаяли от горячего желания, охватившего вдруг его чресла; он тихонько застонал и заерзал в кресле; воображение упрямо рисовало то пышные ягодицы Кики, то её же огромную словно два бурдюка с пивом грудь... Кумбар захрипел, разрывая шелковый многослойный ворот, схватил услужливо поднесенную евнухом чашу со слабым и терпким вином, в мгновение осушил её. Холодный напиток несколько остудил пыл старого солдата. Прищурившись, сайгад снова посмотрел на девушек, указал пальцем на Карсану и сипло произнес:

- Ты. Ступай домой, к родителям. Бандурин выдаст тебе подарки утром.

Затем участь изгнанниц постигла обеих Фарим, Малику и Дану. Оставалась Алма, которая с замиранием сердца ждала своей очереди. Ей совершенно не улыбалось стать одной из жен довольно противного с виду Хафиза, а то, что она ею станет, если Кумбар не отправит к родителям и её, не было сомнений: владыка собирался взять в жены всех шестерых оставшихся после отбора красавиц, выделив, правда, среди них ту, что назовется потом "любимой". И тогда - тогда прощай, синеглазый аккериец, и крошечная уютная комнатушка на втором этаже "Маленькой плутовки", и жаркие ночи любви мужчины, а не старца... Алма закусила губу, и только тем выдала волнение.