Зеленое безумие Земли

И когда платформа снова показалась из белого квадратного отверстия, на ней стояла лишь маленькая коробочка с тем, что недавно было человеком. Она была точной копией этого здания — черный полированный куб с коленопреклоненной женщиной. Седовласый ровесник покойного взял коробочку в руки и сказал:

— По традиции урна с прахом Аштау будет вплавлена в стену здания Высшего Совета Наук. Этого заслуживают немногие, но Аштау имеет на это неоспоримое право.

На обратном пути к побережью, Шанкар, попросивший ехать как можно медленнее, задумчиво смотрел по сторонам. Неторопливо проплывали ряды древовидных папоротников. Временами, образуя над дорогой сплошной зеленый свод, нависали могучие ветви эвкалиптов. Где-то вверху, тревожа птиц, возник сильный порыв ветра и, затихая, умчался вдаль. В невыцветшей синеве неба медленно ползли пухлые клочки безучастных ко всему облаков. Ничто в мире не изменилось за те несколько минут, в течение которых тело Аштау превратилось в горстку пепла, и эта неизменность окружающего показалась вдруг Бурри даже более чудовищной, противоестественной, чем если бы сейчас внезапно разразились невероятной силы гроза с километровой длины молниями, ураган, рвущий с корнями деревья, или разрушительнейшее землетрясение.

«Как же так, — тяжело пульсировала в мозгу мысль, — все остается — эвкалипты, травы, ветер, а человека уже нет и никогда, никогда не будет. Уход навсегда, без возврата. Великий Уход. В мире еще будут жить миллиарды людей, но не Аштау. И никто не назовет меня больше вещью в себе, не станет с ласковой усмешкой расспрашивать о неудачах и успехах...»

Бурри забился в самый угол сиденья, сжался в комок и затих, закрыв глаза и с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

Когда показались первые строения, Шанкар остановил машину и вышел, кивком приглашая Бурри.

После первых шагов по неслышно цепляющейся за ноги траве Шанкар спросил:

— Ты не знаешь, почему Аштау отказался подвергнуться омоложению?

Помедлив, Бурри ответил отрицательно.

— Может для тебя это неожиданно, но это связано с проектом Единого Поля Разума, — сказал Шанкар, искоса бросив на него короткий взгляд.

— Не понимаю.

— Аштау сказал однажды, что, как ученый, он может выдвинуть несокрушимые аргументы против, а как человек он может ошибаться. Но главное — не эти сомнения. Главное в другом, в том, что он принадлежал Прошлому, а проект обращен в Будущее. Сознавая, что он не сможет оставаться равнодушным свидетелем, он спрашивал себя: «Могу ли я, вправе ли я обратить свое влияние и свои знания против этой, кажущейся мне немыслимой, идеи? Вправе ли Прошлое препятствовать появлению Нового, даже если оно и выглядит в момент рождения чудовищем?»

Голос Шанкара был ровный, глуховатый, подстать дремотному покою побережья, но Бурри чувствовал, как его, привязав к вибрационному устройству, трясут, не давая опомниться. Аштау, Единое Поле Разума, Прошлое, Настоящее, Будущее — все слилось в едином хаотическом нагромождении. Зыбкое пространство полнилось новыми словами Шанкара:

— ...как любят говорить математики, при данных условиях задача не имела решения. Но он решил ее по-своему, простившись с жизнью и передав дело тебе, потому что ты ближе стоишь к Будущему. В целом я не согласен с ним, но в выборе, буду надеяться, он не ошибся.

Когда они вышли на дорогу, тянущуюся вдоль берега мимо легких зданий, окруженных шелестящими деревьями, их встретил Эрик. Пес сидел в тени пальмы, и его морда с обвисшими ушами выражала почти человеческую скорбь.

— Подойди сюда, Эрик, — позвал Шанкар и, обращаясь к Бурри, сказал:

— Аштау не забыл и о нем. Он пожелал, чтобы Эрик провел остаток жизни с тобой. И еще: он завещал тебе свою единственную собственность — картину «Полнолуние»... Я улетаю в Индию, меня ждет там работа, и увидимся мы, наверное, не скоро.

Высокая прямая фигура Шанкара уже давно скрылась за зданиями, а Бурри все еще стоял у дороги...

Установка находилась глубоко под землей, в обширном помещении со сводчатым светящимся потолком. Великий Мозг представлял собой пять расположенных по кругу полушарий, каждое из которых имело в диаметре не менее десяти метров.

Бурри встретил сам Дамонт, элегантный, быстрый в движениях человек, со странно бледным лицом, которое в сочетании с ослепительно белой одеждой делало его похожим на жителя какого-то подземного бессолнечного мира.

— Бурри? — спросил он, стремительно останавливаясь перед ним. — По рекомендации и настоянию академика Аштау? Я — Дамонт. Надеюсь, ваше желание ознакомиться с проектом не является настолько основательным, что вы начнете разбирать наш Мозг?

Он кивнул на полушария, веки и кончики его губ слегка дрогнули. Это была обычная улыбка Дамонта.

— У вас их пять? — наугад спросил несколько озадаченный Бурри и подумал про себя, что вопрос довольно глупый, особенно в глазах такого человека как Дамонт.

— Нет, это одна установка, — объяснил Дамонт и, подведя его к одному из полушарий, терпеливо продолжал:

— Все заключается в том, что они, образно выражаясь, выращены в особом растворе, а это, как вы сами понимаете, в известной мере ограничивало размер получаемого тела. В принципе можно создать одно тело вместо пяти, но выдержать постоянный режим и состав среды в этом случае намного труднее. Во-вторых, у этого вещества весьма невысок предел прочности в период кристаллизации. При значительных размерах начинается разрушение его под действием собственной тяжести. Обратите внимание на структуру вещества.

Дамонт осторожно дотронулся до поверхности полушария. Оно напоминало мутное зернистое стекло или пористую, покрытую слизью, полупрозрачную шкуру какой-нибудь ископаемой рептилии.

— Сто миллиардов элементов-ячеек, соответствующих нейронам нашего мозга, — с гордостью сказал Дамонт. Лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, только слегка порозовело. — Во всей установке — пятьсот миллиардов. И при этом, обратите внимание, все они работают с равной эффективностью. Срок их действия практически вечен. Объем вмещаемой информации... Впрочем, судите сами: вся сумма человеческих знаний от палеолита до наших дней занимает едва одну треть Мозга.

Бурри был ошеломлен. Ничего более величественного, он это чувствовал, до этого создано не было.

— Но не подумайте, что перед вами просто хранилище знаний. О нет! Установка на основе анализа имеющихся в ее распоряжении сведений производит логические операции, то есть, попросту говоря, она мыслит, думает.

Голос Дамонта слегка дрогнул. Похоже было, что он сам потрясен своим детищем, не может еще до конца осмыслить его и привыкнуть к нему.

Бурри, как и каждому, приходилось встречаться с явлениями, за которыми он признавал их неоспоримое превосходство. Однажды в детстве он видел лебедей, и острое чувство сожаления от неимения у людей таких же белоснежных крыльев таилось в нем и доныне. Несмотря на свои геликоптеры, ионолеты и ракетоиды, человек так и не стал жителем прекрасной стихии — воздуха... Что-то подобное он испытывал при общении с Аштау. В том необозримом мире мысли, куда брал его с собой академик, Бурри приходилось часто просто наблюдать за стремительным полетом своего учителя на недосягаемой высоте. Сколько трудов и напряжения тратил Бурри для того, чтобы, если и не быть наравне со своим учителем, то хотя бы следовать за ним!

Но то, что происходило сейчас, не походило ни на что. Весь опыт, все достояние человечества — всего лишь одна треть установки! В этом было что-то унизительное, словно кто-то равнодушно и безжалостно доказал ничтожность человека, его ограниченность, несовершенство его природы. Так, наверно, чувствовал себя человек, который первым уверился, что Земля — не центр мироздания.

— Я понимаю, что вы ощущаете, — сказал Дамонт, выказывая неожиданную проницательность. — Мне это знакомо... Но если говорить о моральных аспектах, то разве одно то, что мозг создан людьми, не делает чести их уму?