Хирургическое вмешательство

— Это для них как наркотики, — негромко объяснил Ксе для Даниля. — Чем дальше, тем хуже.

Ансэндар сдержанно вздохнул и договорил:

— Его спутница, Ама-Энгуким, хозяйка дома героев, встретила его однажды не на ложе, а на алтаре.

— И что? — хрипло спросил Жень; голос его сорвался.

Ансэндар молчал.

Неотрывно глядя на дорогу чужого мира, сказал Менгра-Ргет — ровно и отрешённо, точно произнося молитву:

— Эстан раа-Стфари, предок. Лудра лу-Менгра, коневод. Андра лу-Менгра, охотник. Даннаради, ткачиха. Нэнтуради, добрая. Леннаради…

— Не надо! — резко сказал Ансэндар. — Хватит!

— Люди гибнут во имя богов. Боги гибнут ради людей. Мои сыновья пали рядом с Андрой. Я имею право. — Менгра пожал плечами.

«Мля, — думал Даниль. — Ой, мля…» Ладоням было больно от ногтей, во рту — горько от мерзкого пива. Все собственные проблемы казались мелкими и смешными. Ксе рядом с Сергиевским чувствовал то же самое. Маленький бог Жень сидел, зажмурившись, дышал через рот. «Зачем, ну зачем я здесь? — тоскливо спрашивал себя Даниль. — Ну на кой хрен мне обо всём этом знать, зачем мне об этом думать, почему я тут? Как оно всё может меня касаться? Они мне никто. Наплевать мне на них. Мне нужна консультация Ксе по поводу аномалии, и всё. Я диссертацию пишу. Не хочу я о стфарьих проблемах думать, ну их всех в пень…» Он беззвучно повторял это, снова и снова, но все никак не мог уговорить себя. «Ящеру бы точно наплевать было, он благотворительностью не занимается!», — отчаянно напомнил себе Даниль.

И вдруг отчётливо, ясно, почти с радостью понял, что не хочет быть — Ящером.

…Ворон каркнул: встала перед глазами карта аномалии, рана, вырубленная в плоти стихий неведомой волей, страшным, невообразимым оружием.

— Как вы попали сюда? — суховато спросил аспирант. — Был сильнейший, неестественный разрыв пространства. Это тоже сделал Энгу?

— Нет, — просто ответил Ансэндар. — Я.

Даниль так и подскочил, едва не разлив пиво: он был готов ко всему, но не к этому. Остальные, кажется, тоже. Менгра насмешливо хмыкнул под нос, улыбнувшись одной стороной рта. «Вау!..» — выдохнул Жень и закусил, сунув в рот, прядь собственных волос. «Уй-ё…» — едва слышно сказал Ксе. Все они вытаращились на беловолосого так, что тот почти испуганно замотал головой:

— Нет, вы неверно поняли. У меня нет… никаких особенных возможностей. Это была счастливая случайность, я сам не могу её объяснить. Просто… вдруг это стало возможным. Я к тому времени уже… остался один, люди… им грозило полное истребление, все мы были в отчаянии, и вдруг… Это выглядело так, будто стихия Земли неожиданно стала тонкой. Не океан, а плёнка воды, которую легко можно преодолеть. Мне ничего не пришлось решать. Выхода не было.

— Как это она стала тонкой… — пробормотал Даниль. — С чего?

Он думал вслух, но Ансэндар решил, что вопрос обращён к нему.

— Не знаю, — ответил он. — Если это важно — мне казалось, что её рвут. Намеренно. Некая осмысленная сила. Но — не с моей стороны. Я сделал шаг вперёд, и она исчезла.

«Рана, — подумал Даниль. — Рана мира… Но если — не с их стороны?..»

Здесь был тупик.

Мысль отказывалась идти дальше. Впрочем, — Сергиевский внутренне улыбнулся, — информация в любом случае бесценная, в МГИТТ её примут с восторгом; Ворона посмотрит большущими глазами, ахнет и что-нибудь скажет, и Ларионов будет по-стариковски радоваться, какая дельная растёт ему смена. Потешный дед, кажется, до сих пор не осознал, что бессмертен…

— Даниль, — поинтересовался Менгра, кривя рот. — Зачем тебе это знать?

Аспирант прикрыл глаза.

— Хорошо, — сказал он. — Баш на баш: теперь вы спрашиваете меня.

К вечеру машина свернула с шоссе на просёлочную дорогу, и Даниль с полной мере осознал все её, дороги, прелести, а также все достоинства старенькой «Нивы». Менгра-Ргет, на родине, по-видимому, привыкший ездить верхом, казалось, совершенно не замечал брыкливого характера своей железной лошадки, преспокойно гнал её по ухабам и только насмешливо ухал, когда на кочках врезался макушкой в крышу. Жень посмеивался: экстремальный стиль вождения божонку определённо был по душе. Ксе только крякал, а Сергиевский страдал душой, телом и разумом — в особенности потому, что мог запросто избавить себя от пытки и сей же миг оказаться на месте. «Вот сейчас скажу, — обещал он себе. — Вот сейчас. Они же всё равно знают, кто я. Менгра, останови, я сейчас одну штуку устрою…», — так он говорил и говорил мысленно, но всё никак не решался произнести вслух. Он едва не застонал от облегчения, когда тихий шаман заёрзал рядом на сиденье и спросил:

— Менгра, долго ещё до деревни? Здесь уже… начинается.

Жрец, не тратя слов, остановил машину.

…Воспользовавшись предложением Даниля, он действительно долго его расспрашивал, по делу и просто из любопытства, пытаясь представить, что такое кармахирургия, чему и как учат в МГИТТ. Идея высшего образования была ему прекрасно знакома. В родном мире стфари техническое развитие распределялось крайне неравномерно, что и дало повод связать его уровень с уровнем начала двадцатого века. Огнестрельным оружием пользовались уже везде; захватчики-нкераиз привели в Стфари первые танки, бессмысленно утонувшие в болотах. В Эмре, столице, был университет, в Эмре же успели до войны появиться электричество и телефон, но пахали стфари по-прежнему на лошадях, а северяне, обитатели непролазных чащоб, вовсе жили охотой и рыболовством.

Анатомии тонкого тела жрец, конечно, не знал, но ему вполне хватило образа червей, пожирающих душу; Данилю и самому страшновато было вспоминать, как он ассистировал Вороне. Он доверял Алисе Викторовне безгранично, и с ней всё казалось простым. Но Ларионов хотел лечить пострадавших, а Даниль даже представить не мог, как возьмётся за подобную операцию самостоятельно. «Анька-то возьмётся», — подумал аспирант и погрузился в скорбь: казалось, все силы вселенной были заняты только тем, как бы выгнать его из уютного гнёздышка теории в холодную и склизкую практику.

Ансэндар и Менгра пришли в ужас, узнав, чего стоило миру-спасителю укрытие их народа. Сергиевский в конце концов решился соврать и убедил их, что в появлении аномалии виновата только та неведомая, жуткая сила, что прорубила ход между мирами, а сами стфари не имеют к ней отношения. Он отнюдь не был в этом уверен, хотя не стал бы клясться и в обратном, но обвинять в чём-то злосчастных беженцев казалось жестоким и бессмысленным.

…Даниль выбрался из машины; вышли и остальные, утомившись долгим сидением. Он услышал, как за спиной хлопнули двери. Холодный воздух, неподвижный и влажный, накатил плотной волной, и Даниль с наслаждением вдохнул его, не торопясь согреваться.

Дорога здесь рассекала сжатое поле: из чёрной земли торчали жёлтые пенёчки стеблей, начавшие подгнивать. Горизонт со всех сторон голубел лесными опушками. Ещё не стемнело, но краски заката уже отцвели, лишь вдали догорало золотое и алое. Было пронзительно тихо, так тихо, что слышалось, как идёт над полем медленный ветер. Далеко-далеко чернела линия электропередачи.

— Вы не чувствуете? — спросил за плечом беззвучно подошедший Ксе.

— Что? — небрежно, дыша полной грудью, спросил аспирант.

— Матьземля. — Шаман помолчал. — Она плачет.

Даниль прикрыл глаза; шаманский, перманентный тип восприятия стихий никогда ему не требовался, учёному он мог только помешать. Сергиевский окинул взглядом тонкий мир. Истончение, дестабилизацию плоти богини он видел — точно так же, как видел его на карте в отделе мониторинга. Больше ничего аспирант сказать не мог. Чувства Матьземли были ему безразличны и потому не вызывали ассоциаций.

— Ей больно?

Ксе пошёл вперёд, оступаясь на мягкой земле, остановился метрах в десяти перед Данилем, прислушался. Сергиевский ждал. Минуту спустя шаман обернулся и пошёл обратно; лицо его казалось бледным и усталым, но причиной тому скорее были долгая поездка и неистребимый запах бензина в салоне.