Опалы Нефертити

Девушка в смятении смотрела на него. Это был враг, опасный сумасшедший, зловещий преступник, угрожавший самому существованию человечества, изверг, которого надо было уничтожить как бешеную собаку. Но сейчас она видела перед собой человека, просто человека, измученного, несчастного, умирающего человека, глаза которого смотрели на нее с такой неожиданной нежностью и сверхчеловеческой кротостью!

— Нефертити, беги!

Невольно, подчиняясь какой-то необъяснимой жалости, порыву всепрощения, она присела и, приподняв его голову, положила ее себе на колени.

— Куда вы ранены? Я перевяжу вас!

— Бессмысленно, Нефертити! Я умираю. Нет времени. Беги!

В проеме двери появился Крум Димов, который все-таки пробрался по коридорам рушащегося здания к камере своей сестры.

— Быстро за мной! — крикнул он ей. Девушка обернулась.

— Помоги мне его вынести!

Недоумевая и ничего не спрашивая, он наклонился и подхватил раненого под мышки. Они потащили его из комнаты.

— Оставьте меня! — чуть слышно прошептал раненый. — Нет смысла!

Но в глазах его сейчас светилось какое-то теплое чувство, бывшая его величавая неприступность растаяла перед добротой его недавних жертв.

— Сейчас куда? — вместо ответа спросила Мария. Эхнатон показал взглядом.

— Направо! Толкните плиту!

Коленом Крум толкнул квадратную плиту. И та легко отодвинулась под его напором. Открылась крутая лестница. Тут из заполненного пылью туннеля вылетел попугай Кенатон, уселся на плечо Марии и взволнованно за-повторял:

— Нефертити! Нефертити! Нефертити!

Она склонила голову и потерлась о него лбом.

— Милый попугайчик! — прокричал Кенатон. — Милый попугайчик!

Но у них не было времени заниматься перепуганной птицей. Они снова двинулись наверх, неся стонущего фараона. А позади них дворец продолжал с грохотом рушиться.

Лестница уперлась в каменный потолок.

— Надави на выступающий камень! — подсказал Круму Эхнатон. Крум сделал, как ему говорили. Потолок скользнул в сторону. Сверху на них обрушился жар тропического солнца.

Они вытащили свой груз на поверхность. Осмотрелись по сторонам. Под ними было большое плато, рассеченное, словно торт, разветвляющимся каньоном.

— Скорее на юг! — поторопил их Эхнатон. — Внизу все обваливается. Надо выйти южнее, на прочную скалу!

И они снова понесли его. Наконец, почувствовав прочную опору под ногами, они опустили его на землю. Мария положила его голову себе на колени. Крум разодрал драгоценные его одежды. На теле фараона не было ни единой раны. Лишь несколько темных синяков. Кровоизлияние было внутренним. Может быть, от удара о скалу, может быть, от взрывной волны. Брат с сестрой переглянулись. Медицинские их познания на этом кончались. Не сказав друг другу ни слова, поняв все по глазам, они приготовились снова нести его. Они не спрашивали себя, нужно ли помогать ему или же бросить его здесь, на голом плато, чтобы он понес наказание за свое чудовищное преступление. Что-то в глазах его, смотревших с таким выражением, словно в них отражалось все страдание человечества, что-то во всем его раздавленном теле убило в них ненависть к нему. Осталось только сострадание, сочувствие к страждущему человеку, к бесконечно несчастному человеку.

В это время из отверстия над лестницей показался Гурмалулу. Он хотел было вернуться назад, но грохот за его спиной испугал его, и он выбрал меньшее зло.

— Где Бурамара? — спросил его Крум.

Чернокожий показал головой вниз.

— В камере. Мистер Том не отвязал его. Запер вместе с тюремщиком.

Крум вскочил.

— Жди меня здесь! — обернулся он к сестре. — Я сейчас вернусь.

И он начал спускаться по лестнице. А кругом все скрипело, трещало, обваливалось. В воздухе стоял грохот, треск и густая удушающая пыль. Крум зажал нос носовым платком и бегом бросился вниз. Чудом ему удалось сориентироваться в сотрясаемом постоянными толчками лабиринте, он толкнул дверь и вбежал в камеру. Стражник и Бурамара уже развязали зубами веревки и сейчас безуспешно пытались сдвинуть в сторону тяжелую плиту двери с помощью копья охранника.

Не говоря ни слова, задыхаясь от пыли, Крум знаком показал им на выход, и все трое бросились бежать обратно. Наружу они выбрались тяжело дыша, почти выбившись из сил.

Гурмалулу смотрел на них, вытаращив глаза. Он не мог поверить своим глазам — белый человек жертвует собой ради чернокожего.

В это мгновение подземный грохот потряс скалистое плато. Взорвался пороховой погреб. Каменная громада покрылась множеством трещин, которые, подобно проворным змейкам, расползались во все стороны, их становилось все больше, пошел дым, запахло порохом. И затем медленно, словно это происходило во сне, гигантские глыбы начали откалываться от скалы и с грохотом обрушиваться в бездну.

Обезумев от ужаса, чернокожие бросились спасаться. Крум и Бурамара подняли раненого, чтобы перенести его в более безопасное место. Мария шла за ними.

Наконец гул затих, отшумев многократным эхом в разветвлениях страшного ущелья. Удушающее облако пыли и пороха постепенно рассеялось.

— Нефертити, где ты? — простонал фараон. Вероятно, он уже не видел их.

— Нефертити, ты здесь?

Услышав это имя, попугай закричал:

— Эхнатон и Нефертити! Эхнатон и Нефертити!

Невольно Мария отозвалась на имя, которым он ее окрестил:

— Я здесь! Успокойтесь! Мы спасем вас!

— Все кончено, Нефертити! Я скоро отправлюсь на запад. Хочу только одного. Чтобы ты меня выслушала... И простила меня...

— В следующий раз поговорим. Долго будем говорить. А сейчас не волнуйтесь!

— Нет! Только сейчас! Еще немного, и будет поздно... Ты услышишь правду. Тогда можешь проклясть меня... Он глубоко вздохнул.

— Я никакой не фараон, Нефертити!.. Я злосчастный обыкновенный метис, который стремился к славе, к величию...

Крум вмешался:

— А подземный город, а храм, а скульптуры?

— Они настоящие... Но создатели давно оставили их, тысячи лет назад, наверное, еще тогда, когда Белая гибель опустошила континент... После этого не осталось никакой надписи, никакого знака, которые бы подсказали, что здесь снова жили люди... На протяжении тысячелетий считалось проклятым местом для аборигенов царство Радужной Змеи, зловещих «ир-мунен»...

Он задыхался. Грудь его опускалась и поднималась с хрипом, натужно, словно кузнецкий мех, который уже не может вобрать необходимое количество воздуха. Брат с сестрой слушали его ошеломленные, потрясенные истиной, которую он им раскрыл.

И вот он заговорил снова, забормотал; слова его походили на стоны, на губах выступила кровавая пена:

— Мой отец был белым... Одним из немногих белых, которые не прогоняют своих черных жен... Миссионер... Он пренебрег обычаями белых, остался со своей черной женой, со своим черным ребенком... Мать моя умерла, когда я еще ходить не умел... Вырастил меня отец — он был мне и отцом, и матерью, и учителем... Общество белых изгнало его из своей среды... И он остался один среди аборигенов — ни белый, ни черный. Охоту он не любил, поэтому занялся земледелием. Земля нас и кормила... Какими были его жизнь, его заботы, страдания, не знаю... Помню, что только тогда, с ним, я был счастлив. Учился, работал в саду и рос...

Он остановился, чтобы перевести дыхание.

— Но на нашу землю пришли белые. Понравились им наши пастбища. Вместе с черными отошли к пустыне и мы. А белые все наступали. И мы снова покидали свою землю... Однажды черные скитальцы сказали отцу, что здесь, возле гор Радужной Змеи, есть прекрасный оазис возле непересыхающей реки. И мы поселились там, где вы нашли опалы... Однако тайна загадочной горы не давала покоя моему отцу. Он исходил ее вдоль и поперек. И однажды, когда мы с ним бродили по этому плато, обнаружили колодец со змеями. Но тогда змей в нем не было. Я уже после развел их. Мы спустились в него по веревке. Обошли весь подземный город от склада опалов до главного храма со статуей Нефертити. Когда я ее увидел, то оцепенел. Я не мог допустить, что может существовать такая красота. Я не встречал другого взгляда, который бы так пронзал своим каменным безразличием и в то же время смотрел с такой теплотой и самоотверженной нежностью. И с такой горечью в складке прекрасных губ... Лишь у одной живой женщины увидел я этот взгляд — у тебя, Нефертити!