Опалы Нефертити

Затем мысли его возвращались снова к первому вопросу: как освободиться от веревок, как выбраться из камеры? Почему только в романах герою всегда удается разрезать веревку либо острым камнем, либо забытым случайно ножом, либо пережечь ее на огне или с помощью лазерного луча. А у него сейчас, впервые в жизни попавшего в подобное положение, не было под рукой ничего подходящего.

И от такой безысходности мысль его снова возвращалась к колодцу, к лестнице, которую он будет делать, когда взберется наверх, на вершину скалистой горы? Как спустится вниз по отвесным скалам? И если спустится, что встретит его там?

Он привык больше рассуждать, нежели действовать. Если бы с ним была Мария, она бы сказала: «Там будем думать!» Она всегда была человеком действия. И сейчас без нее он чувствовал себя неуверенно, не зная, что предпринять.

А что, если там их будут подстерегать уцелевшие от минувших эпох чудовища, как в «Затерянном мире» Конан Дойля? Он своими глазами видел огромного кенгуру, другие видели гигантских эму, третьи — гигантскую ящерицу. А кто знает, какие еще ужасы ждут их? Подсознательно, под влиянием газетных сенсаций, он не исключал возможности, что существует вероятность встретить животных гигантов, последние остатки минувших эпох. Он читал статьи всемирно известных ученых, которые доказывали, что может существовать кенгуру исключительно больших размеров. В качестве доказательства приводились примеры крупных кенгуру с островов Торресова пролива. А согласно теории, на материках следует ожидать более крупных животных, нежели на островах. Он знал об истребленной птице «моа» в Новой Зеландии, которая была ростом в три с половиной метра, а также о мадагаскарской пятиметровой «воромпатре», жившей несколько веков назад. Раз на «континенте-музее» Австралии уцелели древнейшие млекопитающие, почему бы здесь не встречаться и некоторым гигантским животным и птицам? Скажем, какому-нибудь тиранозавру, какой-нибудь «диатриме» — огромной хищной птице с клювом-гильотиной!

Внезапно Крум закусил губу. Как это он поддался иллюзиям, забыл о законах физики, как мог пренебречь логикой? Ладно, видел он гигантского кенгуру ростом с трехэтажный дом! При таком росте животное должно было весить несколько десятков тонн, столько же, сколько дюжина слонов, сколько крупный кит. А прыжки его достигали двадцати метров в высоту и ста в длину. Возможно ли такое? Слышал ли он о чем-нибудь подобном — чтобы слон, или гиппопотам, или носорог перепрыгивали через препятствия, как это делают кони? Может ли животное, в десять раз тяжелее их, прыгнуть в высоту на два своих роста? Какими же должны быть в таком случае его кости, сухожилия, мускулы? Он слышал, что сухопутное животное весом с кита не смогло бы передвигаться по суше, оно было бы раздавлено собственной тяжестью. Согласно законам природы, подобные кенгуру вообще не могут существовать. И еще кое-что. Все пропорции гигантского кенгуру отвечали пропорциям строения обыкновенного его собрата — изящного, грациозного, приспособленного к определенному образу жизни. Таким же было и соотношение между ростом обыкновенного кенгуру и его прыжками. А согласно биологическим законам, чем крупнее животное, тем оно массивнее, грубее, неповоротливее.

Создавалось впечатление, что он видел обыкновенного кенгуру, но как бы через увеличительное стекло. Да и все другие рассказы описывали гигантов похожими на их обыкновенных собратьев: эму, зайцев, ящериц, только увеличенными во много раз.

Что могло бы вызвать этот оптический обман? То же самое, что позволяет видеть в мертвой пустыне цветущие оазисы, что дает пищу легендам о Летучем голландце — рефракция, или мираж, фата моргана, демон пустыни.

И вне какой-либо связи с этим открытием, одновременно с ним, в сознании его родилось другое решение. Словно мозг его внезапно прояснился и решал сейчас одну задачу за другой, как на экзамене. Охранники его были аборигенами. А ведь он — психолог, знакомый в основных чертах с психикой первобытных людей, с ее детской наивностью и в то же время со всеми ее сложнейшими проявлениями, которые отличают человека от животного.

Дворец, бесспорно, был египетским. Египетскими были и одежда и оружие черных воинов. Однако рубцы на груди и отсутствие резца в нижней челюсти недвусмысленно выдавали обычаи австралийских туземцев. Таких обычаев, насколько помнил Крум, в Египте не существовало.

Ему надо обращаться с ними, как с настоящими аборигенами, необходимо применить то, что он знал о них...

И прежде чем он успел составить в уме план, послышался звук открываемой двери, пламя факела разогнало мрак, и он увидел вошедшего Эхенуфера, начальника стражи. Но и тот был с выбитым зубом и с татуировкой на груди. Значит, можно попробовать поговорить с ним...

— Эхенуфер! — сказал он, пристально всматриваясь в него. — Узнаешь ли ты меня? Знаешь ли ты, кто я такой?

Чернокожий даже не взглянул на него. Он подошел к Круму, перевернул его на спину, проверил, крепко ли связаны его руки. Тогда Крум прокричал:

— Сын мой! Неужели ты не узнал духа своего отца?

Эхенуфер вздрогнул, однако сумел овладеть собой и снова ничего не ответил. Крум заметил, что он затронул какую-то струну. Такой номер не прошел бы с чернокожими, которые чаще входят в контакт с цивилизацией. Но этот не знал белых. Поэтому Крум быстро продолжал, не давая ему времени опомниться:

— Ты ведь знаешь, что духи умерших — белые. Я буду белым до тех пор, пока не вернусь в камень, в котором обитал. Тогда я буду ждать, пока мимо не пройдет беременная женщина, чтобы вселиться в ребенка, которого она родит. И после этого я снова стану черным, храбрым черным охотником.

Эхенуфер невольно промолвил:

— Так, так! Белые — духи!..

Но он вовремя опомнился и замолк на полуслове.

Крум поспешил добавить:

— Каким храбрым воином был ты, Эхенуфер!

— Какой же я Эхенуфер! Я — Баданга!

Крум проговорил, притворяясь пристыженным:

— Как я мог забыть! Но ведь ты знаешь, что, когда черный, живой человек, становится белым, он начинает забывать.

Эхенуфер — имя египетское, а Баданга — австралийское.

— Да, да! — подтвердил Эхенуфер. — Тогда человек становится глупым. Поэтому белые не могут читать следы, не помнят тотемов.

Крум продолжал:

— Каким выносливым юношей был ты во время испытания, полностью готовым к тому, чтобы стать мужчиной. Никто другой не мог так долго пробыть один в пустыне, как ты, голодный, мучимый жаждой.

Он увлекся, увидев, что Эхенуфер то ли не замечает его ошибок, то ли, если и замечает, не обращает на них внимания, как не обращают внимания на ошибки детей. А ведь белые духи — те же дети.

— Перед тем, — продолжал Крум — все мы, взрослые мужчины, показывали зам свое мужество. Царапали себя ногтями до крови, каменными ножами резали себе грудь. Я тогда танцевал на огне, подпрыгивая на углях и не чувствуя боли. Потом я спрыгнул с эвкалипта в самый колючий кустарник. И когда наконец выбрался оттуда, весь в крови, вырезал у вас на груди племенные знаки.

Эхенуфер слушал его снисходительно — вежливо. Действительно, насколько поглупел его отец, став белым духом! Все перепутал. Не он танцевал тогда на огне, а Наниджава; и не он резал ножом их груди, а Наниджава. Но он не стал возражать, чтобы не огорчать его. Отца, даже если он стал белым духом, не перебивают.

А Крум все говорил и говорил, не останавливаясь. Он знал, что останавливаться нельзя, чтобы не прекратилось воздействие внушения.

— Героем ты был, Баданга! Не издав ни звука, выковырнул ножом свой зуб. И стал настоящим мужчиной!

Эхенуфер невольно подбоченился и усмехнулся, показывая выбитый зуб, свидетельство мужской твердости.

— Ты ведь знаешь, — продолжал Крум, приступая наконец после долгой подготовки к своей цели. — Что приснится, то и сбудется!

— Верно! — подтвердил его мнимый сын. — Мне снилось, что ты жив.