Железные паруса

— … резервисты спят и видят, когда можно будет удрать из колонии, а малолетки только через полгода начинают соображать, что к чему. Одним штрафникам и таким, как мы с тобой, море по колено.

— Ничего не поделаешь, такова жизнь, — философски заметил напарник и перекрестился. — Можно подать рапорт о переводе в Артена Вольсков…

— Поменяешь город на жизнь в кабанах* (* Сельская местность.) да еще с горными волками и будешь носить форму егеря, а это на двести монет меньше. Устраивает?

А потом Он увидел ноги. Две ноги в голубоватых джинсах, вытертых до белизны на коленях. И торчали эти ноги перед самым его носом. Он даже закрыл глаза, чтобы немного передохнуть, — до того эти джинсы смотрелись знакомо-буднично, как дымящаяся сигарета или рюмка водки, а когда открыл, его уже била дрожь.

Но это была всего лишь женщина.

— Привет, — сказала она, помахивая сумкой, — чего ты здесь прячешься?

Монстры и Наемники не могли разговаривать. Это было азбучной истиной, аксиомой, стоп кадром, разбитым хронометром. Те, которые протопали за угол, еще не уложились у него в голове.

— Да вот… — Он мотнул головой на уходящий патруль, чувствуя в себе пустоту и легкий звон.

Он так отвык говорить с кем-либо, кроме пса, что не узнал собственного голоса.

— А… — произнесла она разочарованно, заглядывая над ним в пролом витрины. — Эти? Пучеглазые?

Чтобы разглядеть что-то, ей пришлось приподняться на цыпочках, и Он вспомнил, что она всегда была небольшого роста.

— Откуда ты взялась? — спросил Он, все еще испытывая чувство, словно разговаривает сам с собой, как будто звук от звука отделен мгновениями, минутами, часами.

— Вышла за хлебом… — ответила она, откровенно кокетничая с ним.

Над городом снова стояла тишина — гробовая, вечная.

— Я два дня за тобой хожу…

— Неужели?.. — Он даже не удивился. Внутри у него все тряслось.

— Случайная встреча, — пояснила она и улыбнулась.

— Лотерея, — уточнил Он, — аллегри… на итальянский манер.

Теперь можно было встать. Его слегка мутило, и Он прислонился к колонне.

Она легкомысленно вертела головой.

— Где ж здесь хлеб? — спросил Он, потому что надо было что-то спросить, а не стоять и не пялиться на то, на что обычно взираешь издали через прорезь прицела.

— В угловом, но баночный, ужасно дорогой…

Он уже оправился. Он уже чувствовал себя сносно, и к горлу не подкатывал тошнотворный комок.

— Ты Стелли? — глупо спросил Он, выглядывая наружу.

Улица была пуста. Даже в конце ее, там, где между троллейбусами обычно серебрился асфальт и легкие тени, похожие на июльский мираж, искажали перспективу, теперь ясно и четко виднелись дома. Правда, это все равно еще ничего не значило. Можно было пойти туда и влипнуть в какую-нибудь историю. Можно было пойти, но Он не пойдет. Он и так уже влип и, кажется, по уши. Но правильнее сейчас об этом не думать, а смотреть на себя словно со стороны и излишне не драматизировать ситуацию.

— Нет, я не Стелли, — она задержала на нем удивленный взгляд. — Я Дануте. Неужели не помнишь?

Он промычал что-то нечленораздельное и решил, что пока она говорит, ничего страшного не должно случиться.

— Дануте, у которой квартира, как газетный киоск, — пояснила она.

— Конечно, помню, — Он оторвался от колонны и сделал шаг к двери. Он едва не добавил: "Но только не в этом городе".

Громобой по-прежнему лежал на мостовой.

— Хорошее было лето… — напомнила она, устремляясь следом.

Он поймал себя на том, что боится ее близости.

"Бух-х-х!.. Бух-х-х!.." — привычно рушились балконы. Звуки словно тонули в глубоком омуте.

— Лучше не бывает, — согласился Он и остановился — его снова начало мутить, и стены, и противоположная сторона улицы с редкими пучками жесткой травы в камнях стали покачиваться и слегка вращаться, как гадальное блюдце, — так что моментами Он испытывал ощущение, словно теряет опору под ногами.

— … и та щука, жувье, которую ты чуть-чуть не вытащил…

Он промолчал. Он представил себя тростником, который больше молчит и слушает.

Она выжидательно смотрела на него.

Если бы Он начал вспоминать, было бы еще хуже. Это было бы все равно, что признать ее человеком, женщиной, с которой ты спал — пусть даже не здесь и не в этой жизни, — если ей так хочется.

— Не помню, — сказал Он и двинулся дальше.

Он еще не убивал женщин-манекенов. Они просто не попадались ему. Правда, Он слышал, что порой они появляются и бродят в одиночестве по городу, и даже Наемники не имеют над ними власти.

Она молча изучала его лицо.

— Я должна что-то сказать тебе… — начала она.

— Не надо, — попросил Он.

Там, где Он рос, над галечной отмелью, посвистывал только ветер и еще переливалась вода по скалистому ложу, — но все равно это был покой.

— Почему? — удивленно спросила она. — Может быть, ты не узнаешь меня.

Как Он мог ей объяснить, что ничему не верит, что верить в его положении — такая же большая роскошь, как и свежее постельное белье, или кусок хлеба в ее сумке, или бездумная, раскованная походка.

— Не надо, и все!

Как Он мог объяснить, что разбитая чашка никогда не принимает первоначальный вид, что случайно брошенное слово способно увести в другой лабиринт, что сам Он давно пугается собственных мыслей, потому что они иногда срабатывают как детонаторы будущего.

— Постой же! Ты не осознал! — Она протягивала руки.

Как объяснить, что Он только сейчас начал кое-что понимать, да и то, как первоклассник — ощупью и болезненными шишками.

Он почти добрался до цели.

Господи, если она скажет, что я должен сейчас тут же умереть, я умру. Я просто не смогу противостоять ее голосу и уговорам.

— Но я просто обязана, — сказала она, — иначе… иначе… — она схватила его за кисть.

Он вздрогнул, как от тока. Бог мой, у нее была даже теплая кожа.

— … я так долго помнила тебя… — добавила она, сжимая пальцы.

Все равно я ничему не верю, подумал Он и вцепился в дверную ручку.

— Мне пора… — признался Он.

Он не мог смотреть ей в глаза. Он уже перестал быть тростником и видел в ней одну лишь несоизмеримость того протяжения, откуда наблюдал, с тем хаосом, в котором жил и к которому привык. Да и была ли это истинная жизнь, Он не знал.

— Куда ты пойдешь? — спросила она, — ты пойдешь туда? — и махнула вслед жандармам.

— Мне надо взять ружье, — сказал Он, не смея поднять взгляда.

— Чтобы кого-то убить?

Она ему смутно кого-то напоминала.

— Я вернусь, — сказал Он, борясь с собой.

У нее было слишком безучастное лицо, чтобы принять ложь — Он едва не чертыхнулся.

— А как же я? — спросила она, — одна в чужом городе…

Он скомкал себя. Он знал, что будет комкать до тех пор, пока она рядом — так было всегда, даже много лет назад, так много, что и не стоило считать, чтобы не ломать голову. С возрастом в любовных делах тебя интересует не процесс, а чувства, подумал Он.

Он открыл дверь и шагнул на тротуар, как на скользкий лед.

Я не должен верить, твердил Он себе, я не должен верить… Все это ложь… ложь…

Внизу, между троллейбусами по-прежнему было пусто и ясно, словно дорога была свободной.

— Не беги… — попросила она.

— Я и не бегу, — сказал Он, — я убегаю, — и закрыл глаза.

— Ты всегда был немного лгуном, — вздохнула она рядом.

— Разве я тебя когда-нибудь обманывал? — спросил Он только, чтобы не молчать.

Лично его обман, цель лежали у бордюра.

— Ты обманывал многих других, — улыбнулась она.

— Да, — сознался Он, — обманывал, но это был акт отчаяния, акт защиты.

— Нельзя искать оправдание собственной слабости, — высказалась она.

— Неужели целостность — это слабость?

— Нет, но отсутствие ее — да.

— Под каким я номером?! — закричал Он, — под каким?! — И схватил Громобой.

Теперь Он был воином — непобедимым, всевидящим.

Он сидел, опираясь спиной о камни, и с такой силой сжимал приклад, словно это была спасительная соломинка.