Журнал «Если», 2004 № 07

Джонсон снова хлопнул меня по спине.

— Не вешай нос на квинту, малыш. Любовь — такая штука, что ей всегда что-нибудь да мешает. И это хорошо, потому что влюбленный мужик всегда страдает от переизбытка энергии. У него ее столько, что он просто не в состоянии сосредоточиться на ком-то одном, и ему приходится расходовать эту лишнюю энергию на что-то еще. Как вариант: человек может попытаться покорить какую-то другую вершину — любую вершину. Главное, малыш, не пытайся удержать эту энергию внутри себя, иначе ты просто сгоришь. Ну а если все-таки не знаешь, что делать… что ж, в крайнем случае у тебя есть ты сам.

— Спасибо за совет, мистер Джонсон, но не обещаю, что я им воспользуюсь.

— Не обижайся, малыш. Я старше тебя и знаю, что говорю. — Джонсон немного помолчал. — Эх, как бы я хотел оказаться сейчас на твоем месте! Когда я был в твоем возрасте, я часто смотрел на таких старых пердунов, как я — на жирных, богатых стариков, которым больше нечего было делать, как целыми днями просиживать в дорогих кабаках и похваляться друг перед другом своими прежними делами или вещами, которые они сумели приобрести за деньги. Именно тогда я поклялся, что никогда не стану таким, как они, но так и не выполнил клятвы. Наверное, это вообще невозможно. В конце концов человек просто перестает бороться. Борьба изнуряет, высасывает твои жизненные соки и оставляет в душе болезненные шрамы, так что рано или поздно ты начинаешь избегать ударов. Я бы сказал, что у человека вырабатывается особое чутье на неприятности; такой тип способен учуять их издалека и вовремя унести ноги, хотя, возможно, неприятности — это и есть то самое, что отличает живого человека от мертвеца. Я уже много лет стараюсь избегать ударов. Черт побери, малыш, вот уже много лет у меня не было настоящих неприятностей!

— Но вы говорили… — начал я. — Как насчет тех стычек, о которых вы рассказывали?

— Это именно стычки, малыш, но вовсе не неприятности. Мне нравится не бороться, а побеждать. А неприятности — это то, что тебе не нравится, чего ты боишься. Кстати, знаешь, что меня вдохновило? Ни за что не угадаешь! — Джонсон лукаво подмигнул. — Вчера я видел, как ты очертя голову бросился навстречу неприятностям. Ты не думал, не колебался — ты просто встал между мной и этим паршивым графом, хотя и знал, что я способен уделать вас обоих одной левой. Когда после этой стычки я вернулся в каюту, то сказал себе: «Послушай, Джонсон, пора разобраться, осталось в тебе хоть что-то от того молодого парня, каким ты был когда-то, или ты окончательно превратился в одного из тех старых козлов, которых всегда ненавидел, и теперь тебе остается только оказать миру последнюю услугу и прострелить себе башку». И тогда я решил доказать всем и себе, что я… Вот, взгляни-ка сюда!

Джонсон вскочил с койки и, схватив стул, поставил перед рабочей станцией.

— Садись!

Я сел. Монитор оказался перед самым моим лицом. Изображение человека исчезло, и экран переливался перламутрово-розовыми и зеленовато-желтыми тонами. Не удержавшись, я ткнул в него пальцем: как и следовало ожидать, мой палец прошел насквозь. Экран был голографическим.

— Ради всего святого, малыш, ты прямо как кошка перед зеркалом! Смотри на клавиатуру. Напечатай «л-е-о».

Я нашел на клавиатуре клавишу с обозначением «л» и нажал. Из корпуса машинки поднялся тонкий механический рычаг и ударил по валику из твердой резины, укрепленному на подвижной механической каретке. Потом я нашел и нажал клавиши с буквами «е» и «о», и экран стал темно-малиновым, почти фиолетовым.

— Теперь нажми «пробел» — это длинная клавиша внизу.

Я так и сделал, и на экране снова возник тот же человек. Он медленно повернулся лицом ко мне, и я невольно вздрогнул.

— Это же мистер Пеннебакер!

— Ошибаешься, малыш, — неожиданно мягким тоном поправил Джонсон. — Это Лео Заброди, персонаж моего нового романа.

Заброди был одет в долгополый сюртук черного цвета и пыльные грубые башмаки. Выглядел он намного моложе и не был таким массивным и осанистым, как преподобный Пеннебакер, но все же ошибки быть не могло — вплоть до последней детали, включая шапку огненно-рыжих волос, это был именно он и никто другой.

— На Тансисе, — вкрадчиво продолжал Джонсон, — можно получить лицензию на чтение проповедей прямо на улице. Лео Заброди — уличный проповедник. Можешь мне поверить, он отлично владеет своим ремеслом. Я написал сцену, в которой Лео Заброди встречается с главным героем. Напечатай слово «полиция» и попробуй нажать «пробел» еще раз.

Я так и поступил и вдруг почувствовал, как какая-то сила приподнимает меня, сжимает, и вот я уже стою на утоптанном земляном пятачке под горячим солнцем Тансиса. Почувствовав на себе его жар, я машинально поднял голову и увидел рядом с солнцем гигантскую физиономию Джонсона. Скрестив на груди руки, он широко ухмылялся.

— Ну, как ты себя чувствуешь, малыш? — осведомился он.

— Что вы со мной сделали? — крикнул я.

— Ничего, насколько я знаю. Ты ведь хотел посмотреть, над чем я работаю?…

— Сын мой! Да-да, я к тебе обращаюсь!

Я обернулся через плечо. Позади меня был теннисный корт. Какой-то человек в зеленом комбинезоне поливал утоптанную глину из шланга.

— Ты говоришь по-английски? — Заброди-Пеннебакер уже шагал ко мне по засыпанной гравием дорожке. Под мышкой он держал какую-то книгу. Его плечи и мыски башмаков были тонко припорошены красноватой пылью. Когда он подошел ко мне вплотную, мне показалось, что его фигура заполнила собой весь парк. Я чувствовал исходящую от него уверенность, всеведущую и всевидящую силу. Это уличный бог, подумал я. Уличный бог с развевающимися огненными волосами.

— Бродяжишь понемногу, сын мой?

— Что вы сказали?

— Я спросил: ты отправился в странствие?

— Вроде того. Я приехал в этот город на лето, — ответил я. «Ах вот как Джонсон пишет теперь свои романы, — подумал я. — Похоже, он черпает черты своего героя прямо из моей головы!»

— Тебя интересует город?

— Главным образом город, но мне нравится бывать и на побережье, — сказал я. Сказал — и вдруг понял: я помню, как ходил на берег и как мне показалось, что океан пахнет совсем иначе, чем в Хейвене. Здесь идущий от воды запах был резче, острее, зато сам океан казался почему-то совсем небольшим. Существовала и еще одна разница. В Хейвене я бы не решился зайти в воду. Вода там была более едкой, — то, что обычно называется «агрессивной средой», — и в ней обитали твари, которым ничего не стоило меня сожрать. Но в Нулли купаться было не только не страшно, но и очень приятно. Вода на отмелях была теплой и прозрачной, а недалеко от берега стоял небольшой летний домик, принадлежавший еще ее бабушке, домик с глядящей на дюны террасой и со свежими цветами на столе, где к ужину подавали легкое, ароматное вино красивого голубого цвета. И еще в домике жила она…

«Она…» — подумал я. Она все еще была здесь, со мной, хотя недавно мы крупно поссорились. Она сказала, что мне противопоказано жить в раю, что я его не выношу, и, наверное, она была права.

— Бродяжничать интересно только сначала, но чем дольше скитаешься, тем более одиноко и бесприютно себя чувствуешь, не так ли, сын мой? — спросил Заброди, отвлекая меня от мрачных мыслей. — У тебя такой вид, словно тебе необходимо с кем-то поговорить по душам.

— Не хочу я ни с кем говорить, — огрызнулся я.

— Это будет не обычный разговор, сын мой, — сказал Заброди. — За беседу со мной тебе придется заплатить.

— Платить? — Я рассмеялся. Заброди покачал головой.

— Я по опыту знаю, что люди с радостью платят за то, что кажется им ценным. К тому же, отдав деньги, они лучше воспринимают те хорошие новости, которые я могу им сообщить.

— Какие в этом городе могут быть хорошие новости? — пожал я плечами.

— Ага, значит, я не ошибся, и ты не прочь услышать что-нибудь приятное. Такое, что бы тебя подбодрило. — Заброди наклонился ближе. — У меня есть, что сказать тебе, сын мой. Всего за один луи — за одну медную монетку! — ты услышишь нечто такое, что способно тебя заинтересовать.