Двойной бренди, я сегодня гуляю

— Он не мог… — ахнула она. Лагранж указал на свёрнутый голубой лоскут на столе. Таафа схватилась за косяк.

— Маахр!

Взгляд её был совершенно полоумный. Флендерс вскочил и подбежал к ней.

— Тебе плохо?

Таафа овладела собой и выпрямилась.

— Не мне плохо. Виктору плохо.

— Виктору?

— Виктор не понимает себя контролировать. Это физиология… — как бы отчаявшись что-то объяснить, Таафа прервалась и выбежала за дверь.

Чувствуя себя беспомощным, Флендерс вернулся на место и сел. Лагранж сокрушённо поглядел на косынку, так и оставшуюся лежать на столе.

— До него никак не дойдёт, во что он вляпался.

— До Виктора?

— До Мэлори, чтоб его в крапиву голой задницей. Так и знал, что у него мозгов ни на вот столько.

— И что теперь? — спросил Флендерс, подавив неуместное восхищение тем, как старик ругается по-английски (старомодно, да, но это-то и здорово). Лагранж сказал:

— Ничего. Ждать. Надеяться на Таафу и делать вид, что ничего не произошло. Наше вмешательство здесь только повредит.

Он поднял со стола тяжёлую иридиевую пластинку.

— Дракон… — проговорил он. — Пожалуй, действительно дракон.

Мэлори задвинул за собой складную дверцу кабинки и прямо в брюках плюхнулся на унитаз. Посмотрев на слепящую люцифериновую лампу вверху (какой гадкий свет! неужели опять мигрень подступает?), он зажмурился. Не дай бог, действие лекарства кончится до нового приступа.

Вот дьявол… Как он раньше не сообразил? «Буду действовать по собственному усмотрению…» Маленький поганец собрался настучать Земле. Ясно как день. Все отчёты проходят через кабинет Мэлори, но попасть напрямую в центральную радиорубку не так уж сложно. Особенно если он умеет взламывать цифровые замки. Не сам, так с помощью чёртова Амаи… Гарри его Поттер в душу мать, ты допустил его на станцию, работал с ним три недели и понятия не имеешь, что он такое!

Что он такое, насильно прервал Мэлори сам себя. Дайкон, вот что он такое. Умничающий дайкон с непомерно раздутым самомнением. Почему Мэлори должен идти у него на поводу?

— Дайкон вонючий, — сказал он вслух. Запретное слово наконец прорвалось сквозь замки и барьеры — слово, за которое можно было схлопотать административную ответственность и которое он старался не пропускать даже в мысли. В сущности, ничего в нём обидного не было — просто причёска барнардских мужчин кому-то напомнила хвост редьки и вместе с тем что-то восточное, и из слагаемых «Восток плюс редька» сам собой получился «дайкон». Но употреблять это слово на публике было более чем не комильфо. И вот сейчас ты сидишь на унитазе, сжав голову руками, и тупо повторяешь: «Дайкон, дайкон, дайкон…»

В туалете послышались шаги. Мэлори замолчал, поднялся на ноги и, так и не справив нужду — расхотелось, — распахнул дверь кабинки. Снаружи оказался Джеффри Флендерс.

— Ох, — сказал он, — я-то думал, там никого нет.

— Как видите, есть, — раздражённо ответил Мэлори.

— Вы не заперли дверь.

— Неважно, — Мэлори попытался протиснуться мимо Флендерса к выходу.

— Артур, — коричневые пальцы Флендерса ухватили его за рукав свитера. — Постойте. Это очень важно…

Мэлори вырвал руку и замер. Не хватало ещё, чтобы этот гомик его лапал.

— Что ещё?

— Я про Виктора. Вам нужно срочно извиниться перед ним.

— Что мне нужно, здесь решаете не вы, — отчеканил Мэлори. — Вы забываетесь, Джеффри.

— Господи! — воскликнул Флендерс. — Вы что, не понимаете, что он будет вам мстить?

— Только сейчас об этом догадался, — ядовито ответил Мэлори. — Ой, папа-мама, боюсь!

Он смерил американца уничтожающим взглядом и покинул место общего пользования.

Больше всего его изводило то, что Флендерс был прав. Не прикидывайся, ты и сам не считаешь то, что произошло утром, нормальным. Но в чём твоя вина, за что тебе перед ним извиняться? По-хорошему, извиняться должен он. Воображала…

Почему-то это бессильное, школьное словечко подкосило Мэлори. Нахлынула нестерпимая жалость к себе. Наглости во мне нет, вот что, думал он. Все думают, что я держиморда, солдафон… А на самом деле — человек уязвимый и, в сущности, бесхребетный. Да, именно бесхребетный. И любой сопляк…

Мэлори прервал размышление о том, что может сделать с ним любой сопляк — он дошёл до столовой.

Заглянув внутрь, он убедился, что Лаи уже там. Сидел он крайне удачно — на конце скамьи, упиравшемся в стену, и рядом с ним никого не было. Не глядя вокруг себя, барнардец сосредоточенно поглощал томатный суп, ложку за ложкой, и не заметил, когда Мэлори подсел к нему. Когда он отреагировал, было уже поздно — выбраться из-за стола он не мог. Мэлори увидел на его лице неудовольствие. Однако Лаи промолчал, и Мэлори счёл это хорошим знаком.

— Виктор, — вполголоса произнёс он, — мне нужно с вами поговорить.

Лаи опустил ложку в суп и повернулся к Мэлори.

— Боюсь, мистер Мэлори, нам с вами не о чем говорить, — ещё тише ответил он. Мэлори почувствовал, как откуда-то изнутри грудной клетки поднимается и распирает волна ненависти. Его тошнило от этих подстриженных усиков, этих маленьких розовых ушек, тонкой, белой, легко краснеющей кожи. Усилием заглушив эту волну, он повторил попытку.

— Виктор, это в ваших же интересах. Вы не у себя на Барнарде…

Лаи молчал. А, чтоб тебя, в досаде подумал Мэлори, никакого толку.

— Я рассчитываю на ваше понимание. Я бы просил вас — как коллегу, как гостя станции, как друга, наконец…

(…друга! что я несу!)

— …не предпринимать авантюрных шагов.

Лаи не отвечал. Мэлори поспешно добавил:

— Я понимаю, вы нервничаете, вам в голову приходят всякие инициативные планы… но от них лучше отказаться.

Взгляд Лаи упал на него так, словно перед ним был несмытый унитаз.

— Что вы ещё мне посоветуете? Отрезать себе локон чести?

Он демонстративно забросил за ухо длинную прядь. И в самом деле, неплохо бы отрезать, с бессильной яростью подумал Мэлори.

— Не много ли пафоса из-за пучка волос?

— Если у вас не хватает уважения на пучок волос, — парировал Лаи, — как его хватит на целого человека?

Он соскользнул под стол и вынырнул с другой стороны. Пока Мэлори сидел, хлопая глазами от этого неожиданного унижения, барнардец захватил со стола свой поднос с недоеденным обедом и пересел за стол Лики и Коннолли.

Лике очень хотелось спросить, чем так рассержен их инопланетный коллега, но она перебарывала это желание. Интуиция подсказывала ей, что задавать такие вопросы неуместно, может быть, даже опасно. Коннолли тоже молчал.

— У вас хлеба совсем нет, — невпопад сказала она, — возьмите в автомате.

— Спасибо, я не люблю, — ответил Лаи. К ним присоединился Флендерс. Он прекрасно видел попытку разговора между барнардцем и Мэлори, и его это не на шутку встревожило.

Боковым зрением Лаи увидел Флендерса и поднял голову от тарелки. Две пары чёрных блестящих глаз — одна на розовом лице, другая на тёмном, — на мгновение встретились. Флендерс уловил исходящий от барнадца беззвучный запрет. «Ладно, — ответил он взглядом, — молчу». Как бы заранее пресекая движение разговора в злополучную сторону, Лаи подчёркнуто нейтральным тоном спросил:

— А почему Симон настаивает, что это не икона? У него есть своя гипотеза?

— Ну конечно, — первые слова у Флендерса получились фальцетом, в горле пересохло, и он поспешил глотнуть сока. — Его гипотеза всем известна: он считает, что это изображение политического лидера.

— Но какой резон так заботиться об изображении политического лидера? Умирать мучительной смертью и всё равно пытаться сохранить портрет? Они ведь не могли обманываться насчёт будущего своей цивилизации.

Лика тихонько улыбнулась про себя: Лаи вздумалось подтвердить достоверность анекдотов о барнардском мышлении.

— Почему же? На Земле такое бывало нередко. Ещё в совсем недавние времена, лет двести назад.

— Вы не можете сравнивать, — заупрямился Лаи. — Вам же не случалось вымирать полностью. А эти марсиане знали, что вымирают. И всё равно берегли портрет. Для кого? Они не могли предвидеть, что вы прилетите. По Земле тогда бродили динозавры.