Оранжевое небо

- Он кто?

- Пианист.

- Ах так! И вы выступаете вместе в концертах?

- Да. Он мне аккомпанирует. И солирует.

- Но ты... ты же была лучшей в скрипичном классе! Что-то случилось?

- Случилось. Но об этом я не хочу говорить.

- Значит, ты все видишь и тем не менее...

- Тем не менее я готова отдать ему все. Да у меня, в сущности, мало что осталось.

- С ума сойти! Выходит... Леля, выходит, я убил тебя... убил девочку...

- Можешь меня презирать.

- Презирать я могу только себя. Это же я испугался твоей необыкновенности, я оказался недостоин ее.

- Брось, какая там необыкновенность! На поверку все свелось к самому обыкновенному: погналась за мужиком...

- Леля! Откуда у тебя эти слова? Я не могу слышать их из твоих уст.

- Тогда уйди. Теперь я стала такой.

- Леля, мы живем как-то неправильно, не по-людски, как говорила моя бабушка Липа. В нашей жизни есть какой-то страшный пробел... Нам бы надо чего-то постыдиться... Не знаю. И ты не выстояла, даже ты. А уж я-то... Столкнул тебя в бездну и после этого посмел быть счастливым!

- Зачем ты говоришь мне все это?

- Мне уйти?

- Если ты все сказал... Теперь ты можешь быть счастливым без угрызений совести.

- Пощечина, которую я заслужил.

- Нет, Гоша, я не собираюсь сводить с тобой счеты. Зачем? Тот мальчик, которого я когда-то любила, остался в той, другой жизни, остался, понимаешь? И я никому не позволю, даже тебе, втаскивать его сюда, в это болото, в котором мы с тобой теперь барахтаемся. Он не твой, он мой. Ты от него отрекся, а я оставила его у себя. И не топчи его, не смей. Он не предатель, он... он...

- Леля, ну вот, я опять доставил тебе боль. А ты осталась в моей душе прежней тоненькой, как струнка, ясноглазой девочкой, которая отзывается на каждый звук моего сердца. Помнишь, мы ведь с тобой очень мало говорили, больше все молчали, нам тогда и не нужны были слова. Мы так хорошо понимали, чувствовали друг друга. Но когда ты ушла из моей жизни, оказалось, что мне столько надо сказать тебе. И я говорил, говорил, говорил.

- Гоша, знаешь, что в тебе совсем не изменилось? Выражение лица. Все такое же мальчишеское. Будто ты и не повзрослел. Сколько лет твоим детям?

- Наташке пятнадцать, Лешке двенадцать.

- А у нас с тобой жизнь прошла. Так быстро и так невозвратимо. А мы ведем с тобой какой-то нелепый разговор о том, что с нами было сто лет тому назад.

- Он нам нужен был, этот разговор.

- Не знаю.

- Я не собираюсь влезать в твою жизнь. Ты любишь, и я буду рад, если это принесет тебе хоть немного счастья. И все-таки разреши мне еще раз прийти к тебе. Дай мне твой телефон.

- Гоша, зачем это?

- Не знаю, но я приду.

Я свято верил в то, что это надо. Я страстно хотел вернуть к жизни существо, одухотворившее мою юность, вернуть этой потускневшей, несчастной женщине, потерявшей веру в себя, огонь, делавший ее прекрасной. Я только забыл, что огонь больно жжется, и после него остаются угли...

- Скажите, пожалуйста, как мне выйти к Рыжухину? Я вроде правильно шел, а заблудился.

- Не заблудился ты, сынок. Это и есть оно самое Рыжухино. Удивляешься? Вот, милок, все, что от него осталось. Угли и прах да слезы бабьи. А ты чей же будешь? Что-то не признаю я тебя.

- Я приехал к Ивану Степанычу и бабушке Липе.

- Вон что! Да ты уж не Егор ли, внучок ихний?

- Да, я Егор.

- Матушки! Как ты вымахал-то, прямо с дяденьку хорошего ростом! Нипочем бы тебя не узнала, кабы не сказал. А был-то вот эконький, как прутик. Иди, родимый, вот старикам радость-то будет! Они в своей избе сейчас. У нас весь тот край остался неспаленный. Там мы все и разместились пока. Строиться потом будем. Всего сразу-то и не охватишь. Сейчас пахота всего главнее. С севом бы управиться.

За рекой по полю шеренгой двигались бабы и тащили за собой плуг. Лошадей не было, мужики воевали, а земля не могла пустовать, кому-то надо было о ней позаботиться. Егор стоял и смотрел, как завороженный. Он был еще мальчишкой, еще не ставил вопросы, что есть жизнь, откуда она и зачем, но нутром своим он почувствовал, что присутствует сейчас при том древнем, исконном действе, с которого начался человек. Вопросы будут потом, а сначала надо вот это - обработать землю.

У бабушки Липы разместилось в избе несколько баб с ребятишками. Спали на полатях, на печи, на лавках и просто на полу. Несмотря на тесноту, никто ни на кого не натыкался, не было никакой колготы и шума. Ели все из одного большого котла. Бабушка сама разливала по мискам общее варево, в котором было намешано все, что люди нашли съедобным. У Егора сразу забурчало в животе, горло свело судорогой, он переждал и заставил себя съесть все до дна. Когда он отпрашивался у Марии Николаевны, чтобы она отпустила его сюда, он и думать не мог, что тут настолько плохо. Но удирать он не собирался. Лучше глотать бурду, чем глядеть на парфюмера. Не зря же он досрочно сдал весь материал за четвертую четверть и все экзамены. А потом несся с Колькой по улице и вопил, как оглашенный: "Ура! Да здравствует свобода!" И теперь уступить? Отдать свободу за парфюмерные сладости? "О тихий Амстердам с певучим перезвоном старинных колоколен..." Фиг-то!

Ребятня вокруг вылизывала миски, воткнув в них свои мордахи по уши. Остаток из котла бабушка вылила молодой женщине с большим животом. Никто не возражал, не спорил. Потом Егор узнал, что эта женщина прижила ребенка от немца, кое-кто из баб укорял ее злобно, с презрением, но при бабушке помалкивали. Егор, услыхав про такое, сначала даже не поверил: как, в их доме живет изменница, а бабушка терпит ее и не выгонит? Может, она не знает? Но бабушка знала.

- Да, Егорушка, я все про нее знаю. Но куда же ей теперь деваться?

- Пусть бы удавилась или утопилась.

- Не мы с тобой дали ей жизнь, не нам и обрекать ее на смерть.

- Так она ж немца родит!

- Не немца, а ребенка. Всякое дитя свято и безгрешно.

- Почему же другие женщины ее осуждают?

- Осуждать все горазды. А ты не смотри на всех. Что ты знаешь про то, что здесь было? Деток тут нарожали не одного за два-то года с лишком, а от кого - поди разберись. Тут и наших сколько прошло - то туда, то обратно. На кого хошь, на того и вали. А эта дурочка влюбилась в немца. А тот в нее. Любовь у них была, вот в чем беда.