Стена десятых

Нижнее ухо налилось ноющим зудом и уловило шарканье земли под чьими-то ногами. Шаги приближались четко, по-военному. Илье представилось, как над ним поднимется винтовка и прикладом раскроит череп-крак! Сердце его дернулось, ногу повела судорога, а на голову сбоку упали чьи-то рлова:

- Ого, видал? Только теперь доходит...

- Чорт с ними! Церемонятся, выбирают десятых.

Да поставь всех, пересверли пулеметом-и успокоятся, не захотят больше власти.

Голоса отдалялись, земля шоркала в ухо все тише, смутнее. Илья повернул голову и приподнял веки. Стена высилась уже смутно и безлико. "Пересверли-ка, попробуй", - шевельнул Илья губами, отодвигая голову Васи, и опрокинулся под Станиславом. Колени обдало терпкой резью, из раненой руки к плечу ниточками взметнулась боль.

Илья вдохнул шедший от товарищей запах завода, Крови и потрогал свою голову. Запекшаяся в ухе кровь ожила под пальцем, выступила из раковины и закапала на шею. В сознании почему-то всплыли слова из песни, которую любил распевать Вася:

Когда я был мальчик свободный, Не знал ни горя, ни нужды...

Илья скосил на Васю глаза и приподнялся на здоровую руку. Станислав пополз по его спине и тяжело придавил колени. Илья высвободил из-под него ноги и лег на бок.

На заводе и в поселке было черно. Из-за насыпи вкось брезжил свет и наплывало фырканье лошадей. Свет то и дело вспыхивал и роился искрами, глазами Витьки, Алины, Кирди, Семы, Васи, Станислава...

Илья с мукой отгонял эти глаза: "Не надо, к чему?

Лишусь сознания, живого кинут в яму". Когда глаз не стало, он поднялся на дрожащие ноги и рухнул. Собираясь с силами, поправил голову Станислава, отвел от глаз Васи волосы, поднялся и, шоркая о стену плечом, сдерживая стоны, пошагал через головы, туловища, ноги и руки...

Стена будто зыбилась под ладонью и толкала к земле, но силы крепли, и губы свела улыбка: "Врете, не пришла еще пора лежать Самохину в земле, не-эт". Ему уже рисовалось, как он свернет за сарай, найдет в заборе дыру, через пустырь выберется к речке, напьется, а главноеокунет в воду голову и подержит ее там, пока не стихнет боль, а боль в воде стихнет, обязательно стихнет. Потом он перейдет вброд на ту сторону, в степь, а там...

И вдруг на углу сараев, там, где он собирался свернуть к забору, шевельнулось что-то серое, шинельное.

Илья подогнул колени, прижался к земле и, вытягивая шею, с ужасом глядел, как серое ширилось и плыло на него.

Он уже готовился притвориться мертвым и облегченно вздохнул: вместо солдат вдоль стены к десятым крались женщины. Мысль, что они испугаются и закричат, заплачут, бросила Илью в жар, и он засипел:

- Не бойтесь, это я... я, Самохин Илья, свой...

Женщины в шопоте примерли к стене, начали пятиться, но одна отделилась от них, подвела к Илье мальчишку и нагнулась. Глаза ее были раскрыты широко, но она не верила им, выпустила руку мальчишки и ощупала липкое лицо Ильи:

- Это ты, Илюш?..

Убедившись, что это он, что он дышит, глядит и шепчет, она властно, как ребенка, поставила его на ноги, прижала к своему боку и повела:

- Опирайсь на меня крепче и терпи... Тссс... Скорее надо... Витек, не отставай. Тссс.

VI

Завод забыл тишину. Стоявший против него временный памятник десятым уже посерел и потрескался-вот когда к Витьке пришло давно жданное счастье. Правда, вместо каски Сема привез ему шлем со звездой, но зато, кроме шлема, он получил кусок сдобного хлеба с маком, книжку с картинками и три совершенно новых гривенника. От радости он не заметил, что на лице Семы уже нет веснушек, завертелся, схватил подарки и выбежал наружу:

- Побегу на завод отцу сказать!

Во дворе ему показалось, что в дороге с книжкой может что-нибудь случиться. Он положил ее в сенях на полкуи бегом. Ему хотелось кричать, но хлеб, ах, и вкусен же1 а как пахнет! а как хрустит корка! Он торопился и хмелел от мака, от сдобы, от мысли о том, что на нем шлем, а в кармане серебро, а на полке книжка, а в ней картинки...

Эх, как он сейчас вбежит в цех! Все обступят его, будут расспрашивать...

Он взбежал на насыпь, увидел ватагу ребят и заколебался: хлеба кусок, а ребят много. Спрятаться бы, съесть хлеб, а потом уже... Трудно было, но Витька пересилил соблазн, поднял руку с хлебом, замахал им, закричал и начал оделять подбежавших ребят.

Всем досталось по кусочку-и хлеба нет. Ребята облизали губы, пощелкали языками-эх, жалко, что мало!!! - и потянулись к шлему. Каждый старался примерить его, иные приосанивались в нем и, как ораторы на митингах, поднимали руки:

- Товарищи-и-и!

В разгар примерки Витька украдкой вынул гривенники и зазвенел ими в ладонях:

- А вот еще что! А сот еще что!

Он подпрыгивал и, раздразнив ребят, разжал ладони:

- Во, новые...

- Ну-у? Без орла?

- Глядите, с серпом-молотом, с "пролетарии"...

Ребята пробовали гривенники зубами, упивались их блеском, звоном, и у кого-то вырвалось:

- Вить, игранем?

Витьку будто на воздух подняло. Он забыл о шлеме, об отце и выпрямился:

- Айда!

Ватага устремилась на площадь. Витькин приятель, Гаврик Решетов, осколком камня начертил у сараев квадрат.

- Конайсь, денежные! Ставь!

О стену ударился медный царев пятак и, отлетев, упал за квадратом.

- Эх, промазал!

И второму, и третьему мальчишке не повезло. Четвертым был Витька. Он взволнованно потер пятак о штанину, на счастье пофукал на него и размахнулся. Пятак описал дугу и звякнул в квадрате о медяшку.

- Есть!

- Вот удача!

Ребята ахали, в упоении лепетали советы и, как бы помогая друг другу, сгибались.

- Говорил, вправо бей!

- Вы что тут делаете?! - грянуло над ними.

Они расхватали с кона деньги и уставились на седого Гудимова:

- А что?

Старик остановил взгляд на Витьке и указал на шлем:

- Это откуда у тебя? Ага-а, Семка приехал, так ты на радостях в пристенок играешь?

- А что?

Старик метнулся к ребятам и поймал Витьку:

- А вот что, пиголицы! Идем к Семке, он тебе пропишет этот пристенок. Да не вырывайся! Где твоему батьке в руке дырку сделали и в ухо глуж)ту загнали? Не здесь?

А где сорок человек наших полегло? А Володька где мой?

А? Тебя, негодный, спрашиваю? Идем...

Витьке представилось, как старик сдаст его Семке, как тот взглянет на него. Он обмяк и взмолился:

- Дядя Гудимов, не надо... Пусти, не говори Семке.

Лучше уж отлупи меня, а Семке не надо... Это я так, я знаю, дядя...

Гудимов надвинул ему на нос шлем, обморгал выступившие слезы и погрозил:

- В другой раз чтоб ни-ни-ни... Мы памятник тут поставили, мы в праздники со знаменами сюда приходим, а вы трескотню заводите... Тут, не стена это, тут...

Ребята переводили глаза с морщинистого лица Гудимова на его толстый палец, с пальца на стену. Стена была серой, обычной. Время стерло с нее царапины, общелканный пулями цемент выветрился и местами обнажил камни...

Слушая старика, Витька ощутил под собой плечо Семы и холод его винтовки в руке, увидел качающиеся в тумане головы отрядов, увидел эти сараи, эту стену, какими они были тогда, в ту ночь. Спине его стало зябко, и он заторопился к заводу.

1926-1927 гг.