Друг, который мог быть

быстро...

Учусь хорошо, как и прежде. Улучшений не наблюдается, да и не

будет по-видимому... Когда я приехал после каникул сюда, меня одолела

страшнейшая хандра. С трудом хватает воли заставить себя заниматься.

Что будет на экзаменах - не знаю. Я думаю, что сдам, но как, это я не

знаю. Одолевает это проклятое состояние. Мне хочется учиться, это я

знаю, но заставить себя учить уроки - это скоро станет выше моих сил.

Все свободное время я читаю. Я читаю даже больше, чем следовало бы.

Но хуже, что я читаю и в несвободное время, вместо того чтобы учить

уроки. Запустил черчение и теперь с трудом подгоняю. И вот тут

трагедия: я хочу учиться, знаю, что учиться необходимо, люблю

большинство предметов и особенно специальные, знаю, что все это "мое

родное", морское и нужное для современного моряка, и в то же время

учиться не могу: наука не лезет в голову. Дошел до абсурда в своих

рассуждениях. Одно время совсем бросил думать, но почувствовал, что

так не могу. Тогда начал искать, искать... Чего? Себя. Да, себя я

потерял. Потерял себя. Я год тому назад думал, что я совершенство,

что я постиг все, и жизнь, и людей... Но оказывается, не так. Я много

знаю... Но вот я не знаю, для чего я живу. Я же человек! Я должен

жить с пользой для других людей! У меня должна быть цель жизни. Не

море. Море - это самая благородная профессия на земле. Но это

специальность, профессия, не больше...

Эти искания смысла жизни на шестнадцатом году от роду... "Я же человек!" Человек мыслит, не может не мыслить, и смысл жизни ему суждено искать до конца дней. Но мальчик этого еще не знает. И он говорит дальше слова, достойные мужчины. Что ж, высшая цель жизни, высший смысл пока скрыты для меня. Но более прямую, более близкую цель я хорошо знаю. Поэтому я соберу волю, заставлю себя жить, учиться, работать. Составляется "краткосрочная программа": гнать хандру, воспитывать волю, не позволять себя распускать. Дисциплина и целеустремленность. Надо хорошо закончить учебный год. Летом, на каникулах, он всерьез займется языками. Но...

...Я думаю, что так сумею жить, но что дальше? Дальше я еще не

надумал. Цель моей жизни, самое главное в жизни человека, еще не

ясна. Море, конечно, море. Море - это профессия, и прежде всего нужно

быть хорошим профессионалом, специалистом... Но так все же нельзя.

Ведь в это время миллионы людей, работая всю жизнь, умирают. Но хуже.

Умирают, даже не дожив до седин. Умирают на фабриках, заводах, на

фронтах в Европе и Африке. А другие - но меньше таких - сидят в

шезлонгах. Это же несправедливо. Это надо было понять мне давно. Но

это задело меня только сейчас. Я это понял, и мое место не в

шезлонге. Но я еще очень молод. Мне надо учиться и приобретать

знания. А войны кончатся. Может быть, и не доживу я до последней

страшной битвы, но, может быть, она уже совсем рядом, и с последней

войной исчезнет несправедливость. Народы всех стран будут строить

коммунизм. Я всегда буду в первых рядах их. Вот я весь. Весь перед

тобой. Может быть, я не совсем так сказал, как хотел, но я сказал

искренне.

P. S. Не показывай это письмо никому. Разве что только папе. Но

никому больше - оно для тебя.

Перечитываю это сумбурное, трогательное, пророческое письмо... "Читаю с тайною тоскою и начитаться не могу". Наивно? Да, но и прекрасно. Завязь жизни наивна в своей откровенности. Незрело? Конечно. Но избавь нас бог от ранней зрелости, если она несет успокоенность, равнодушие, эгоизм. Пусть живет в мире такая незрелость, это весеннее смятение чувств и мыслей...

Он и не подозревал, как близка была та страшная битва, которую ему не суждено было пережить.

Экзамены он, несмотря на хандру, сдал успешно. Может быть, к лету и хандра прошла.

Шли памятные людям нашего поколения последние предвоенные дни.

Рига, 22 июня 1941 года

Дорогая мама! Все благополучно. Твое письмо получил уже давно, а

вчера или позавчера - другое. В плавание мы, наверное, не пойдем

никуда. Главное, что я тебя прошу, - это не волноваться за меня.

Поцелуй от меня горячо любимого папу. Не волнуйтесь и не беспокойтесь

за меня. Здесь пока все спокойно.

P. S. Ты видишь, как я пишу. У меня на работе загрубели руки, и

я совсем разучился писать.

Очень он постскриптумы любил. В иных письмах по два, а то и по три.

Вечные, никчемные, но неизбежные слова; не беспокойся, мама. Мамы созданы, чтобы беспокоиться за сыновей. Особенно когда сыновья под бомбами. Рига пала 1 июля.

Февраль 1947 года... Рассказывает Борис, медлительный широколицый парень, Мишин друг по техникуму. Он недавно вернулся из армии, начал работать механиком в гараже. Его мать, еще нестарая женщина, тоже пережившая блокаду в Ленинграде, потерявшая мужа и дочь, сидит рядом за столом, подперев голову ладонью, и горестно кивает его тяжелому, с паузами и каким-то мычаньем, рассказу. Кажется, у него контузия.

- По дороге в Ленинград здорово нам досталось. Бомбили фрицы несколько раз. Не все и добрались... Сначала поездом ехали, а потом встал поезд: полотно разрушено. Они тогда, где хотели, летали. Пешком пошли. Друг друга растеряли. Кто на попутных машинах, кто как... Я Мишу где-то около Пскова потерял. Все-таки добрались, он даже на день раньше меня. Отощали только...

- Я, как Борьку увидела, так в рев. Реву и остановиться не могу, прерывает Бориса мать.

- Мам, ну мам...

- Да ладно уж. Все вот пережили. А Миша уж такой мальчик был. Всегда я его Борьке в пример ставила. Он у нас часто бывал. Там, на Литейном, к нему хорошо относились, ничего не скажу, а все не у родной матери. И мать его я один раз видела... Значит, жива она? О господи, горя-то сколько... Погиб Миша...

Она всхлипнула. Женщины, пережившие блокаду, часто плачут. Наверно, и не отучиться им.

Борис рассказывает дальше:

- Ну а в августе всех, кто хотел, отпустили из техникума. Сказали: можете с родителями эвакуироваться или на работу идти, призыва дожидаться. Это первый курс, конечно. Миша в пароходство на работу поступил матросом. Знаю, в Таллин они ходили, в Кронштадт. Опасно было, но он не боялся. Он вообще-то мало чего боялся. И здоровый был как черт. Я тоже не слабак, но до него мне далеко было... За родителей он сильно беспокоился, но ехать к ним не хотел. Я, говорит, здесь пригожусь. Пригодился...