Царь царей...

— И тех и других, — произнес тот, отодвигая от себя груду изъеденных временем окаменелых остатков. — Только вместо первых здесь кости северного оленя.

— Чьи? — переспросил молодой этнолог; старый ученый насторожился тоже.

— Северного оленя, — спокойно подтвердил Павел Андреевич.

— Позвольте, как же так? — Михаил Степанович заволновался и поднялся с табуретки. — Да ведь в те времена, о которых мы говорили, там чуть не тропическая жара была, пальмы должны были расти! — и вдруг северный олень?!..

Павел Степанович пожал плечами.

— Скажу более: те непонятные длинные отпечатки и куски пальмового дерева, что мы видели в окаменелом песке, я склонен теперь считать за следы саней и за сани, за настоящие сани, вроде современных эскимосских.

— Погодите, значит, мы раскопали более поздний могильник; там в степях много монгольских, сравнительно недавних курганов!

— Нет, — возразил Павел Андреевич и, взяв со стола темный, сильно растрескавшийся и раздавшийся во швах продолговатый череп, поднял его.

— Это долихоцефал [6], все же туземные курганы принадлежат желтым племенам, брахицефалам. Затем взгляните на глазные орбиты: показатель [7] их 79, тогда как показатель у европейцев около 85, а у желтых до 95. — Это череп черного человека!

Михаил Степанович потер себе лоб, точно ошпаренный.

— Черного?… — вдумчиво повторил Иван Яковлевич.

— Да, да… так могло быть… даже, так должно было быть!..

— Негр, ездивший среди пальм на санях, запряженных северным оленем?!.. — сказал Михаил Степанович. — Удивительно! Да ведь это же сапоги всмятку, господа!

— Все бывает на свете! — согласился Павел Андреевич. — Относительно же степени культурности негра могу сказать, что она была довольно высока: об этом свидетельствуют не только сани, указывающие, что он жил уже не исключительно охотой, но и собачьи кости, лежавшие вместе с ним: собака появилась при человеке в более просвещенный период; затем очень недурная отделка бронзовых предметов, найденных с ними…

— Бронза?!.. Час от часу не легче! Но бронзовый же период сравнительно поздний, Иван Яковлевич!..

Старый ученый, к которому обратился Михаил Степанович, спокойно наклонил голову, молча слушая палеонтолога.

— Тип этих предметов и отделка их, — продолжал последний, — совершенно новы для меня и, думаю, совершенно неизвестны и вообще. Могу добавить еще, что погребенный имел религию и верил в загробную жизнь. А вот сему и доказательства… — Павел Андреевич отодвинул от общей груды несколько предметов. — Вот куски бронзового меча, это, — черепки от кувшинов или чего-то похожего на них. В них несомненно находилась пища и питье для покойника на том свете, меч же предназначался для обороны в далеком пути туда.

Наступило молчание. Слышался только плеск воды о плот, да изредка жалобный крик чаек, носившихся над рекой на белых, похожих на серпы, крыльях.

— Что вы скажете, Иван Яковлевич? — спросил немного погодя Михаил Степанович.

Старый ученый решительным движением поправил очки свои.

— Я во всем согласен с ним. В межледниковую эпоху, например, местность эта несомненно была покрыта тропической растительностью, о чем свидетельствуют и окаменелые отпечатки листьев, которые мы нашли в отложениях горы, вместе с могилой; а так как человеческие расы соответственны климатам, то здесь должны были жить черные люди. А вот находка саней… — ученый несколько запнулся, но тотчас же заговорил прежним, не допускающим возражения тоном, — ее я объясню тем, что, вероятно, произошел какой-нибудь геологический переворот, разом вызвавший резкую перемену в климате.

— Так думаете вы? — насмешливо вставил Павел Андреевич. — А в действительности мы знаем, что в межледниковую эпоху человек не находился еще на такой высокой ступени развития, да и общие геологические перевороты совершаются не разом, а в течение десятков тысячелетий. Следовательно, ваша находка целой новой культуры — или великое открытие или, выражаясь деликатно, — великая ерунда!

— Наше дело доказать первое! — с необычной терпеливостью возразил Иван Яковлевич.

— Как именно?

— Путем исследований, — так же сдержанно продолжал старый ученый. — Эта надпись и надпись, привезенная Михаилом Степановичем, сделаны на одном языке и, может быть, находятся в связи между собой. Словом, мы перед величайшей загадкой и мы разгадаем ее, да, разгадаем! — с твердостью повторил Иван Яковлевич. — Год нужно будет — год проведу здесь, десять — десять лет не выеду отсюда, но…

Грянувший из-за шалашей оглушительный выстрел прервал речь ученого и заставил его подскочить и взмахнуть руками как от удара в спину.

Гул покатился далеко вниз и вверх по воде. Через несколько секунд с противоположной стороны слабо откликнулось эхо; над самым плотом с криком заметались чайки, как бы грозя виновнику переполоха.

— Что такое? — в испуге воскликнул Иван Яковлевич. — Что случилось?

Михаил Степанович подался назад и увидал за шалашами на самом краю плота Свирида Онуфриевича, стоявшего с ружьем в руках.

Никто из увлекшихся разговором ученых не заметил, как спутник их, не интересовавшийся, кстати сказать, никакими раскопками и надписями, отошел от стола.

— Свирид Онуфриевич забавляется, — проговорил Михаил Степанович. — Утку он, кажется, убил.

Действительно, саженях в двадцати от плота на поверхности воды чернело что-то, похожее не то на бутылку, не то на торчком стоявший утиный хвост. К нему быстро плыл какой-то другой, продолговатый предмет.

— Смотрите, Кузька плывет! — добавил Михаил Степанович, вглядевшись в него.

Голова собаки была уже невдалеке от добычи, как вдруг сперва птица, а затем и собака, точно подхваченные невидимой силой, стремительно вынеслись вглубь реки и помчались по течению, опережая путешественников.

— Кузька, Кузька!! — донеслись до ученых вперемежку со свистом вопли с другого конца плота.

Свирид Онуфриевич, поздно сообразив опасность, какой подверг своего любимца, послав его в быстрину, приседал, подскакивал и вне себя размахивал ружьем и руками. Кузька оглянулся на зов хозяина, но выбиться из течения был не в силах.

— Утонет! — кричал Свирид Онуфриевич. — Кузька, иси! Черт меня побери, дурака!.. — и он сорвал с головы шапку и, швырнув на плот, с бешенством принялся топтать ее ногами. Лысина на голове его, словно продолговатое медное блюдо, засветилась на солнце.

Михаил Степанович бросился к нему. На плоту все пришло в движение; из заднего шалаша показалось мрачное лицо Антона.

— Что за шум? — вполголоса спросил румяный молодой парень, лакей Михаила Степановича, выглянув из-за плеча Антона.

— Пан мой кричить… — с хохлацким выговором отозвался равнодушный голос откуда-то позади него из глубины шалаша. — Горло соби чистить…

— Пес тонет… — проговорил Антон, прикрыв глаза костлявой рукой, — ишь как тащит его вода! О-хо-хо… все как псы потонем! — зловеще добавил он, поджав губы.

Молодой малый, не дослушав старика, кинулся к краю плота, затем метнулся к огромному правилу, у которого стоял вожатый — татарин. Расстегнутый ворот синей рубахи того открывал загорелую широкую грудь; широкое добродушное лицо, с пучком редких волос на подбородке, блаженно улыбалось.

— Правь к середине, живо! — скомандовал парень.

— Моя все видит, Василь! На середину нельзя! — возразил татарин. — Наш не догонит. К берегу надо; пес на берегу будет и мы на берегу будет. Ай, какой смешной барин!

Татарин закрутил головой, отчего плоская, круглая шапчонка из рысьей шкуры съехала совсем на затылок ему, и, смеясь от души, навалился всем телом на брус. Руль заскрипел, и плот медленно стал заворачивать к берегу.

Василий, как истый ярославец, встряхнул волосами и побежал к Михаилу Степановичу.

— Что, утоп? — лениво спросил тот же голос из заднего шалаша.

— Должно, что так, не видать уже… — ответил Антон. — Эка барин-то твой шальной, Филипп, — добавил он с презрением, поглядев на все еще бесновавшегося охотника. — Слаб… — Он выразительно вскинул вверх брови и постучал себя по лбу.