Царь царей...

— Клад. Да, клад-с! — азартно повторил ученый, стукнув по столу ладонью.

— Неужели разобрали, прочли, Иван Яковлевич?! — Михаил Степанович почувствовал, что и он загорается весь внутренним огнем.

— Прочел-с…

— Это не простые знаки? Что же написано?

Иван Яковлевич, семеня, побежал к письменному столу. Торопливо перелистав несколько рукописей, он вытащил какой-то листок, поднес его к самым глазам, чтоб убедиться, тот ли это, и поднял его над головой.

— Вот! — особенно выразительно проговорил он.

Михаил Степанович очутился около старика и почти выхватил драгоценный листок.

— «Я, царь царей, в вечной славе живущий… победивший… разоривший…» — прочел он взволнованным голосом и опустил руку.

Несколько секунд длилось молчание; на щеках молодого человека проступали то бледные, то яркие пятна; он молча переводил глаза с листка на лицо старика и обратно.

— Да-с, да-с! — торжествующе повторял тот, кивая в ответ на взгляд Михаила Степановича головой и потирая бока себе.

Павел Андреевич, с удобством устроивший в кресле свою грузную фигуру, с любопытством наблюдал эту сцену и в виде развлечения медленно вращал один вокруг другого большие пальцы рук, сложенных на внушительном брюшке.

— На каком же языке написано? — проговорил наконец Михаил Степанович.

Иван Яковлевич поднял вверх руки.

— Не знаю, ответил он, — не знаю! Несомненно, что на одном из арийских, ближайших к санскритскому, но… — он приостановился.

— Что «но»?

— Но еще значительно, много древнейшем санскрита, докончил он. — Санскритский язык — брат литовского, славянского и всех европейских языков, а этот, — ученый энергично ткнул несколько раз пальцем в листок, — это предок их. Несомненный-с! Мы знали только детей его до сих пор. Понимаете, что это такое?! Значит, Дельбрюк [2] не прав, утверждая, что нет и не было никогда единого, арийского языка! Эра новая перед нами, горизонт-с иной, эпоха, мир новый!!

— Удивительно! — процедил Павел Андреевич, вытягивая вперед ноги и кладя их одну на другую. — Что эти господа лингвисты [3] воображают о себе! Отыщут какой-нибудь там язычишко и сейчас: «эпоха», «мир новый»! Ноль это, а не эпоха.

Иван Яковлевич при первых словах москвича стремительно повернулся к нему и слушал, теребя с боку на бок пенсне и очки на носу своем.

— Что такое, что-с? — прерывисто вопросил он, подступая к невозмутимо сидевшему Павлу Андреевичу и становясь перед ним в позицию бойца, готового кинуться в бокс. — Новый язык, это — ноль?!

— Ноль, — подтвердил Павел Андреевич. — Что вы докажете отысканием его? Что раньше говорили не по-санскритски, а на каком-нибудь там подсанскритском, еще менее культурном языке, и так далее, до мычания включительно? Это мы знаем и так, и это не прольет света на древность. Без нас вы ни шагу!

— Нет-с! — весь превратившись в кипяток, прервал Иван Яковлевич. — Это мы, именно мы, — он ударил себя в грудь кулаком, — мы несем свет во тьму веков. Только языкознание может точно установить происхождение, степень культурности и время жизни народа. Вы кости одни от него берете, а мы душу, понимаете — душу находим живую! Мы устанавливаем степень знаний его, родство с другими народами, происхождение, время жизни, наконец! А кем этот народ был окружен, какими там вашими ихтио-, пле-зио- или квазизаврами [4] — вот это не важно-с, да!

— Па-а-азвольте! — возразил несколько задетый за живое Павел Андреевич, убирая ноги от наскакивавшего на них Ивана Яковлевича.

— Во-первых, квазизавров нет совсем, а во-вторых, мы, палеонтологи и геологи [5], шире глядим на задачи науки, чем вы. Всякая неведомая еще кость квазизавра, как вы выражаетесь, важнее ваших языков! Она помогает восстановить непрерывный ряд живых существ. Вы возитесь только с людьми и определяете их «души», — как будто важно, солнцу ли они поклонялись или стоеросу! а нас интересует, откуда они произошли, наконец, сама планета, древность ея, жизнь на ней, словом, вся совокупность мира, все… — Павел Андреевич размахнул руками, вероятно, желая наглядно показать, как широки взгляды палеонтологов, и огромный кулак его с маху хватил прямо по подносу, который Антон только что хотел в ту минуту поставить на стол из-за его спины.

Стаканы с чаем, графинчик с коньяком, корзинка с печеньями, блюдечки, ложки — все со звоном и грохотом полетело на пол.

— Господа, помилосердуйте! — вскричал Михаил Степанович, — вспомните Гоголя: палеонтология великая вещь, да стаканы-то зачем бить?!

— Это называется свинством! — уже с обычным хладнокровием проговорил Павел Андреевич, скосив глаза на винегрет на полу и отодвигаясь от него вместе с креслом.

Антон, ворча и кряхтя, принялся собирать осколки и складывать их на поднос.

— Голубчик, а не обварились, не больно? — забыв о споре, заботливо осведомился хозяин, забежав с другой стороны и осматривая облитый бок гостя. — Антон, дай скорей тряпку, салфетку, вытри их…

— Ничего, пустяки… — возразил Павел Андреевич. — Итак, мы остановились…

— … на том, что разбили три стакана, — перебил Михаил Степанович, опасаясь продолжения бесконечного спора, не раз подымавшегося между учеными, — и этим удовольствуемся и перейдем к другому вопросу, не правда ли? Что же мы теперь предпримем, Иван Яковлевич?

— Вы что предпримете — не знаю, а у меня решено-с! — ответил Иван Яковлевич, откидывая голову назад и закладывая руки за спину.

Антон, собравшийся уже уходить, остановился с подносом в руках, на котором возвышалась груда битого стекла, кусков лимона и ложек, и стал слушать, не сводя глаз со своего барина.

Иван Яковлевич взглянул на Антона и продолжал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Весной я отправлюсь в Сибирь-с!

Старый лакей обвел глазами своих гостей, как бы надеясь встретить в них сочувствие к состоянию здоровья его барина, и затем опять пристально уставился на него.

Михаил Степанович быстро подошел к ученому и протянул ему руки.

— Я с вами, Иван Яковлевич! — воскликнул он. — Я и мечтать не смел о таком счастье! Всюду вас свезу и покажу все!

Антон круто повернулся и пошел, потряхивая головой, к выходу.

— Я так и рассчитывал, — ответил Иван Яковлевич. — Старик мой сердится, — вполголоса добавил он, когда фигура лакея скрылась в дверях. — Я заявил ему, что в апреле поеду в Сибирь, а он на дыбы! «Что мы, жулики, говорит, что ли какие? (Это «мы» его бесподобно)! Так и тех силком тащат. А нам зачем туда?»

Раскатистый смех Павла Андреевича огласил комнату; он весь так и заколыхался в кресле, как студень на блюде.

— Да ведь, понимаете, извел меня! Уставит свои буркалы, вздыхает и все головой покачивает. Ну, да я ж его проучу! — с негодованием заключил Иван Яковлевич, дернув пенсй на носу своем — Волю ужасную забрал! Наказание, я вам скажу, иметь при себе человека из бывших крепостных своих… — уже другим тоном, как бы жалуясь, заговорил ученый. — Воображает, что он все еще дядька мне и что я под его опекой!

— А ведь дня не прожили бы без него, сознайтесь, — заметил Павел Андреевич.

— Ну, уж и дня?.. — Иван Яковлевич проговорил это не то с вопросительным, не то с недоверчивым видом.

Позвякивание стаканов и ложек в соседней комнате возвестило о приближении Антона. Иван Яковлевич круто повернулся спиной к двери и, повысив голос, обратился к Михаилу Степановичу.

— Итак, решено: в апреле мы едем. Я вас попрошу, дорогой мой, взять с собой человека, так как Антона я не беру…

Антон, о котором шла речь, вдруг остановился с подносом в руках среди зала; ложки зазвенели на блюдечках еще явственнее.

— Хорошо… — сдерживая улыбку, ответил молодой человек. — Мой Василий — молодец, он и один управится.

— То есть это как же-с? — взволнованно заговорил Антон, подходя и сунув поднос на стол; негодующие глаза его уставились на господ. — Я-то, стало быть, вам больше не нужен стал?