РrоМетро

– Чтобы не нарушать традиций, я – Евгенич, – представился Ларин. – Можно просто Женич.

– Палыч! – сказал я, протягивая пенсионеру руку.

– А я – Игорек, – простодушно добавил наш младший попутчик.

– Уже лучше, – пенсионер постепенно оттаивал. – Насчет Петра Алексеевича я, конечно, погорячился. Лучше Петрович: привычнее.

– Идет. – Ларин кивнул. – Так ты… Или вы? – Петрович недовольно поморщился. – Хорошо… Так ты, Петрович, говоришь, что мы на этой колымаге можем «дошкандыбать» – я не ошибся в терминологии? – до Австралии? Или нет?

– Не-а, – ответил Петрович. – Понял правильно, но не можем. Смогли бы, наверное, если б эти балбесы наверху, – он свирепо погрозил кулаком потухшей лампочке, – догадались рыть в обход ядра. Так ведь нет! Спускают нам резолюцию: вести тоннель насквозь. Скорость им, видите ли, важна. Пятилетку, накх, за четыре смены! А что скажешь? Спорить с ними бесполезно, да и не услышат все равно. Стали рыть через ядро. А как температура до двух тысяч поднялась, так все и кончилось. Техника не выдерживает, ломается, накх! Скафы никакие не выдерживают, плавятся просто. Напарник мой, Санек тот самый, – Петрович любовно провел ладонью по газетной странице, – через это и смерть свою нашел. Испытывал новую модель нитроскафа – двухслойного, с прослойкой из жидкого азота, чтоб не так жарко было.

– И что? – Ларин смотрел на Петровича, словно гаишник на просроченный техталон. Иначе говоря, зачарованно.

– Закипел быстрее чайника. Минуты за три. Я потом у него в тетрадке стих один нашел, настоящий. Все не помню, только четыре строчки. Сейчас… – Он собрался с мыслями и продекламировал:

Мы многозначительно помолчали, затем Петрович продолжил:

– Там еще одна строчка была: «Мы все умрем, ты раньше, я – гораздо…» Как будто знал… Даже хоронить особо нечего было. Вот тогда-то и решили наш проект прикрыть, накх. А вернее, оба проекта сразу. Поэтому Пик Коммунизма так и не стал высочайшей вершиной планеты, как планировалось. Почти километр не дотянули до Эвереста. – И он закручинился по новой.

– И все-таки я не верю! – Я решительно добавил ложку дегтя в общую бочку добродушного согласия.

– Во что это? – вскинулся Петрович.

– Да в эту вашу стройку века! Вот в то, что вы, Петр Алексеевич, – я сознательно соблюдал субординацию, – повстречали в пивной известного писателя Игнатова – верю. В то, что наговорили ему всякого, особенно после двух литров пива, тоже верю. Верю даже, что у Игнатова хватило доверчивости, чтобы поверить… – фраза получалась так себе, и я решительно ее оборвал: – вашей истории. А вот в ее правдивость – не верю. Ну, не может такого быть! Это противоречит всем законам природы. Может, вы Жюля Верна недавно перечитывали? «Из пушки – в Австралию»? А то похоже… Да и засекретить проект такого масштаба, так чтобы никто ничего не услышал и не увидел… – Я покачал головой, одновременно разводя руками.

– Зря вы так, юноша! – мягко высказал мне Евгений, в котором, судя по выражению лица, наконец слились воедино ипостаси: практикующего доктора и теоретизирующего преподавателя каких-то там точных наук. – Насчет нарушения законов природы. Земная наука никогда не отрицала возможность существования межконтинентальных тоннелей. Хотя и не подтверждала, признаю. Ибо, как гласит неравенство Коши-Буняковского…

– В канонической форме, – подсказал я.

Евгений одобрительно кивнул.

– Вот-вот. Оно гласит: «П» – поверхность Земли, «В» – ее же внутренность, а под ними – «Т» – тоннель, увязывающий их воедино. Знак умножения между «П» и «В» напоминает нам вид тоннеля, так сказать, анфас, а горизонтальная дробная черта – как бы в профиль.

– А где же неравенство?

– Погодите, не перебивайте… И все это, – Евгений совершил руками всеобъемлющий жест, – ни в коем случае не равно какой-нибудь константе! Потому что иначе тоннель существовал бы просто по определению, и рыть бы ничего не пришлось.

– И в остальном ты не прав, накх, – добавил Петрович, казалось, совсем не огорченный моим недоверием. – Даже насчет двух литров пива. Там литровые кружки были. Мельче несерьезно как-то… И потом, с чего ты взял, что о проекте никто не видел и не слышал? То есть про «слышал» не знаю, у нас под землей, сам понимаешь, радиоточки не было, но увидеть-то схему проекта может всякий. Кто глаза имеет и хотя бы раз в метро прокатился.

– Это как?

– Да вон же она, Спиральная! – Петрович вытянул правую руку указательным пальцем вперед, похожий на пожилого отца зовущей Родины-матери с плаката. «А ты! – читалось во взгляде старика. – Уже видел Спиральную? – И ниже, мелкими буквами: – накх!»

– Где? – Я посмотрел в указанном направлении, но увидел только Ларина, который улыбался так широко, что не оставалось сомнений: уж этот-то видел Спиральную, и не раз! Из-за Жениной спины нерешительно выглядывала карта-схема метро, похожая на построенный юным астрономом проволочный макет солнца.

– Да на схемке же! В каждом вагоне висит, а ты говоришь: никто не видел… Вон, видишь, самая разноцветная линия?

Я внимательно посмотрел на знакомую с детства и весьма незначительно с той поры изменившуюся карту метро и отрицательно покачал головой.

– Это не страшно, – успокоил меня Петрович. – Надо просто знать, как смотреть. А ты, Евгенич, убери голову, загораживаешь!

Ларин дернулся в сторону так резко, словно за его спиной висела не карта-схема, а мишень для метания отравленных дротиков.

– Смотри, – наставлял меня Петрович. – Видишь «Библиотеку имени Ленина» на красной ветке? – Я кивнул. – А теперь ищи на желтой «Площадь Ильича». Нашел? – Я снова кивнул. Ситуация и так выглядела достаточно нелепо, чтобы усугублять ее ненужными репликами. – Хорошо. А теперь постарайся смотреть на карту, но так, чтобы видеть одновременно левым глазом – «Библиотеку», а правым – «Площадь». Только отчетливо, понял? Пусть все остальное расплывается, но эти две станции нужно видеть четко. Смотришь?

Кивать я не стал, чтобы не нарушить фокусировку взгляда, поэтому пришлось проворчать:

– Смотрю, смотрю!

– Только не спеши. Не страшно, если сразу не получится. Тут нужно время. Да, и лучше пока не моргать…

И я смотрел. Очень старательно. Как будто и вправду верил, что если долго пялиться на карту, не моргая, то она из плоской превратится в объемную, а кольцевая линия закрутится в причудливую спираль.

Я отчетливо видел красный кружок «Библиотеки имени Ленина» и желтую зарубку «Площади Ильича». Как и обещал Петрович, вся остальная часть схемы постепенно расплывалась, превращаясь в разноцветное пятно. Просветление однако не наступало.

Спустя минуту мне неудержимо захотелось моргнуть. Но я сдержался, только уголки глаз увлажнились, словно я смотрел на до боли родную схему последний раз в жизни.

Кроме вагонной тряски, которая, как мне показалось, заметно усилилась, мне мешал сосредоточиться спрятавшийся за решеткой динамика Сергей Чиграков, который пел:

Ох, не прав ты, Сергей! И я вместе с тобой не прав. Один лишь Петрович знает Истину. Нет никакого замкнутого круга, есть лишь разомкнутая спираль. И если я еще минут пять пособираю глаза в кучу, я, пожалуй, тоже ее увижу. Или притворюсь, что увидел. Или только притворюсь, будто притворяюсь, а на самом деле…

Все! Не могу больше. Считаю до десяти и моргаю! Причем уже восемь!

– Ну! Хватит, что ли?

– Увидел? – без тени иронии спросил Петрович.