Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Полина, укрытая поверх полушубка больничным одеялом, дремала на носилках, и полосы голубого света проплывали по ее лицу, то укорачивая, то удлиняя тени от ресниц. Трубин, как и я, рассматривал в окно проплывающие мимо здания и улицы.

- А вы заметили, Эрик, какая пустота?

- Как раз сейчас об этом думал, - я кивнул. - Такое впечатление, что в городе все умерли. А ведь тут, наверно, район людный...

- Ну, не очень. Контор много, теплостанция недалеко, а вон там, посмотрите... видите трубу? Это крематорий.

Я поежился.

- А вы где живете? - спросил Трубин. - Не здесь?

- В центре. У меня квартира в полуподвале - очень удобно...

- Что-то говорите вы об этом без радости, - заметил Трубин. - Скучно одному, что ли?

- Я не один живу. С... другом. Но мы с ним... то есть, мне не очень с ним нравится, - я не знал, как подоходчивее это объяснить.

- Что за друг такой? Может, это женщина? - он чуть подтолкнул меня локтем и усмехнулся. - Ну, Эрик? Женщина, да?

- Ну, зачем вы так... Женщина у меня была - жена. А это - именно друг, мужчина. То есть, я думал, что он друг, а теперь... не знаю.

- Темните вы что-то. Впрочем - ваше дело, - Трубин отвернулся.

- Просто я пока не могу сказать правду. Никакого криминала, не думайте...

- Криминалом я и не занимаюсь.

Часы показывали начало третьего, когда машина посигналила перед воротами спецгородка и въехала на территорию, ярко освещенную мощными фонарями и оттого особенно пустынную. Широкая аллея, обсаженная елочками, уходила вдаль и терялась в бесконечном пунктире света и тьмы, а по бокам ее, чуть в отдалении, спали одинаковые домики с зарешеченными окнами и номерами на стенах. Я не знал, сколько их - наверное, много. А внутри - перегородки, комнаты, железные койки, шкафчики, как в социальном приюте? Или все иначе, непредставимо для меня?

Трубин снова будто угадал мои мысли:

- Ну, вот он, пресловутый спецгородок, которым некоторые несознательные родители пугают своих детей. Как видите, ничего страшного, обычное лечебное учреждение. Вы в Санитарном поселке никогда не бывали?

- Бывал. Не внутри, а так, только к забору подходил.

- А в Карантине?

- В Карантине - не пришлось. Но догадываюсь - там еще хуже.

- Ну, хотя бы с Санитарным вы можете сравнивать. Там ведь как: вооруженная охрана, строем - на обед, строем - на работу. А у нас вполне демократичные условия, даже театр свой организовали, пьесы ставим, у нас ведь больные талантливые есть, с художественной жилкой... Одно ограничение - выходить нельзя. А так все очень свободно.

Я проводил взглядом домик в решетками на окнах:

- Ну да.

Он хохотнул:

- А что вы хотели? Это все-таки не санаторий.

Мы ехали по аллее, которая никак не кончалась, и мне вдруг показалось, что машина стоит на месте, а окружающий пейзаж вертится, как пластинка, повторяясь бесконечно. Все было одинаковым, и домики, и столбы, и елочки.

- Много тут людей? - спросил я.

- Что-то около двенадцати тысяч, сейчас точнее не скажу. Состав все время меняется, одни прибывают, других выписываем... Да, а что вы так смотрите? У нас не тюрьма. Выздоровел - иди, никто держать не станет. Другое дело, что мало кто выздоравливает быстро, но есть и такие, кого мы уже через полгода отпускаем домой и даже селим на прежнее место жительства. Это - легкие случаи. Чаще на лечение уходит года три, четыре. Некоторые на всю жизнь остаются, а самых тяжелых приходится со временем отправлять в Карантин - они совсем теряют человеческий облик.

О Карантине я слышал очень много, а потому поежился.

- Вам, Эрик, - наставительно сказал Трубин, - обо всем этом думать нечего. Думайте сейчас о своей судьбе, завтра ведь для вас многое изменится. Вы хоть представляете, что значит быть инвалидом? У вас родственники есть?

- Нет, никого.

- Тогда придется самому устраиваться. Вам, конечно, как человеку молодому, никто не предложит переехать в социальный приют. Но сложностей будет порядочно.

- Зато работать не надо, - вдруг подала голос Полина.

- Ой, а вы не спите? - удивился Трубин. - Как самочувствие?.. Что касается работы, милая, так что ж хорошего - не работать? Дома долго не просидишь, с ума ведь сойдешь. А чем инвалиду заниматься?

- Читать, на природе гулять... собаку можно завести.

- Собаку надо кормить, а пособие - деньги небольшие, - Трубин вздохнул. - Я это, Эрик, почему говорю? Если у вас возникнут проблемы... ну, скажем, чем занять свободное время или где взять денег на корм собаке, приходите сюда. Руки-то у вас целы, придумаем что-нибудь.

Аллея неожиданно оборвалась, и машина плавно развернулась перед фасадом высокого старинного здания с колоннами и крохотными затейливыми балкончиками под каждым окном. Кое-где горел свет, мелькали за шторами темные человеческие силуэты, чувствовалась какая-то жизнь.

- Никогда не отдыхаем, - Трубин выбрался из машины и помог выйти мне. - Круглые сутки здесь кто-нибудь работает, и я тоже - иногда. Правда, должность моя позволяет в шесть часов уходить, сидеть я тут не обязан, но...

Из здания нам навстречу уже выбежали несколько человек в одинаковых серых костюмах. Среди них была одна женщина, молодая, красивая, в плотном розовом свитере и наброшенном поверх него белом докторском халате с развевающимися завязками.

- Где пострадавшие? - она деловито подошла к машине.

- Займитесь девушкой, - распорядился Трубин и повел меня к подъезду, заботливо придерживая под руку. - А мы с вами пока...

- Одну секунду, - рядом возник гладкий, словно маслом смазанный молодой парень с черными блестящими волосами, - товарищ Трубин, надо бы сначала протестировать...

- Это не пациенты, - жестко прищурился мой обворованный друг, - а мои гости. За обоих я ручаюсь.

- Распоряжение главного врача, - гладкий неумолимо качнул головой. - Все прибывшие подлежат тестированию обязательно.

- Что за новость?

- И, я извиняюсь, ваших друзей придется обыскать. Это не моя инициатива, но я с ней вполне согласен. Сами же знаете, что в городе творится.

Внутри у меня все мгновенно онемело при мысли, что этот человек проверит сейчас мой сверток и увидит там... что? Если бы я сам это знал!

* * *

И в детстве, и потом, когда я уже успел утратить часть своих непонятных детских иллюзий, меня не переставало тянуть в пригороды, и тяга это была настолько же постоянной, насколько и необъяснимой. Казалось бы, ничего особенного не таили в себе блестящие, убегающие на запад рельсы, длинные деревянные платформы, маленькие рынки у станций, всегда заполненные пестрой человеческой толпой, заборы, шлагбаумы, голубятни, водонапорные башенки, домики в два этажа, косые улочки - все это было лишено какой бы то ни было тайны, но часто, особенно в периоды смутного и грустного настроения, я шел на вокзал, покупал билет до конечной, садился в электричку и ехал, сначала в одну сторону, потом - в обратную.

Путешествия эти увлекли меня лет в двенадцать или даже раньше, сейчас и не вспомнить, когда впервые я увидел, что город не кончается на своих окраинах, а расползается затухающими кольцами во все стороны, врезается отдельными острыми языками в жиденькие рощи, перебрасывает щупальца через реки и растворяется постепенно в крошечных деревеньках с древними заколоченными церквушками. Это было просто одно из открытий моего детства - не более.

Родители ни о чем не догадывались. Они никогда не спрашивали, как я провожу время в их отсутствие, а сам я им не рассказывал. Наверное, "папа" не запретил бы мне кататься на электричке, даже если бы знал об этом, но мне почему-то казалось, что такое странное занятие заставит его нервничать. Вслух он, конечно, ничего такого не скажет, а просто заметит с философской ноткой: "Ну, что ж, человек познает окружающий мир... это естественно", но я-то знал, что ничего естественного тут нет. Мы оба это знали.

Позже я начал брать с собой Хилю, и она, не сговариваясь со мной и даже не спрашивая, в курсе ли мои родители, ничего не сказала своим. Наверное, она тоже чувствовала странность этих путешествий, но - по каким-то причинам - не могла от них отказаться.