На полпути с обрыва

– Потому что, – сказал вдруг ротмистр, – им нужна не война, в которой они могут потерпеть поражение, а лихая подготовка к ней. Нужен образ врага. Вы слышали об этом?

– Я понимаю, что вы хотите сказать, ротмистр, – согласился Калнин, – пускай будет такая подготовка к войне, что война нам уже не понадобится. Мы под шумок пересажаем всех смутьянов и заодно скушаем с хреном самого президента.

– А интересно, – спросила Кора, – президент это понимает?

– Мне интереснее, понимает ли Гарбуй. Если понимает он, то сможет убедить президента, – сказал Калнин.

Загремел засов, дверь отворилась – там стоял полковник Рай-Райи.

– Выходите, – приказал он, – обедать пора.

Ротмистр Покревский отвернулся к стене.

– Все выходите, все, – приказал полковник. – Вас, ротмистр, это тоже касается. Но если вы все еще настаиваете на дуэли со мной, я не возражаю. Вот кончу сегодняшние дела, и после ужина сразимся на пляже.

– Вы не шутите? – Покревский вскочил во весь рост.

– Я вообще не умею шутить, – ответил полковник. – Но хотел бы для ясности сообщить вам, что сегодня все утро в моей комнате две женщины, которые вам известны, приводили в порядок мой мундир, почти погубленный вчера, когда я угодил в бетонную ловушку. Это я говорю не для оправдания, а для сведения некоторых нервных господ. Принцесса же слишком черна и грязна, чтобы меня соблазнить, и ни слова не понимает по-русски.

– Врете, – сказал ротмистр.

– А я полагал, что в вашей армии были приняты правила вежливости между офицерами. Так что вы, ротмистр, остаетесь без обеда за грубость старшему по званию.

Покревский сделал было движение к двери – во-первых, он был голоден, во-вторых, понял, что ведет себя не самым лучшим образом. Но гордость заставила его остановиться. Так он и стоял – высокая фигура в синем рваном халате.

Но сердцу полковника не была свойственна жалость.

Когда они поднялись на второй этаж, он сказал:

– Покревский хотел меня убить и мог убить. Он был груб со мной, хотя я его пожалел – что мне стоило пристрелить его? Кто бы меня осудил за это? Разве что вы, профессор?

– И я в том числе, – согласился профессор.

В столовой уже собрались все остальные.

Маленькая кучка людей с Земли, совершенно разных и чужих друг другу.

Журба прогудел:

– Где же вы загуливаете, господа, разрешите вас спросить?

– У тебя, Кора, сзади к платью трава прилипла, – крикнула Нинеля.

Она сделала в халате глубокий вырез и откромсала рукава – получилось платье-ублюдок, но, по крайней мере, оно соответствовало климату и демонстрировало нахальные груди разведчицы.

Кора послушно постаралась отряхнуть платье сзади, раздался хохот Журбы, ему вторила Нинеля. Миша Гофман криво усмехнулся. Принцесса Парра подвинула к себе миску и без помощи ложки быстро пила из нее суп. У принцессы был чудесный аппетит.

Под смех зрителей Кора дошла до стола и уселась на свое место. Медсестры снабдили пришедших мисками с гороховым супом. Полковнику, пожелавшему разделить трапезу с пленниками, вместо миски дали большую фарфоровую тарелку и добавили к гороху кусок грудинки. Ну что же, он здесь хозяин.

– Сегодня начнем, – сказал Рай-Райи, опустошив свою миску, – собираться домой. – Затем он протянул миску медсестре за добавкой.

Так как все понимали: не зря же полковник сел за общий стол – слов его не пропустили. И поняли молчание как приглашение к вопросам.

– Возвращение добровольное? – спросил Эдуард Оскарович.

– Совершенно добровольное. Желающие остаться у нас могут остаться.

Полковник улыбнулся широко и бессмысленно – получилась гримаса, предназначавшаяся специально для профессора.

– Есть ли какие-нибудь гарантии, что мы останемся живы? – спросил инженер Всеволод.

– А какие могут быть гарантии? – удивился полковник.

– Я попал сюда, – ответил инженер, – потому что потерпел крушение в воздухе. Мой махолет сломался. Как мне теперь понятно, падая к земле, он был подхвачен вашим аппаратом и приземлился на мягкий склон по соседству с лагерем. Если вы вернете меня в точку, где произошло крушение, я из нее упаду на камни и разобьюсь. И этого я не желаю.

– А может, вы сначала на кроликах попробуете? – задумчиво произнес Журба.

– Зачем? – спросил полковник. Он сделал вид, что не понял.

– Кролика не жалко.

– А вас, думаете, жалко? – удивился Рай-Райи. – Почему это я должен вас жалеть?

– Да потому, что между людьми есть гуманизм, – ответила Нинеля. – Так учит партия. Мы не кролики, мы звучим гордо.

– Мы допрашивали вас и ваших товарищей, – полковник поднес ко рту миску и допил остатки похлебки. Потом закончил: – И поняли, что весь ваш гуманизм и медной монетки не стоит. В отличие от кроликов вы истребляли друг друга миллионами. Так что не вам говорить о жалости.

– Вы все путаете, – рассердилась Нинеля. – Мы уничтожали врагов в порядке исторической справедливости. Как классовых, так и агрессоров.

– Вот и мы уничтожим всех вас тоже в порядке справедливости. Должен ли я думать о вашем гуманизме, если я за ваш счет могу сделать жизнь моих людей лучше и сытней? Ну, отвечайте.

– А вот задавать такой вопрос вы не имеете морального права, – сказала Нинеля. Грейпфруты ее грудей согласно качнулись, и полковник замер, зачарованный этим зрелищем, благо верхние половинки грейпфрутов поднимались над вырезом в синем халате, как будто плавали в синем пруду. – Потому что наша человеческая жизнь не менее дорога, чем жизни ваших сотрудников.

Нинеля поправила халат, да так неудачно, что правая грудь вовсе оголилась, и полковник зашелся в кашле.

– Ладно, – сказал Рай-Райи, – наше дело военное – как прикажут, туда и стреляем. Пускай ученые изучают, начальство решает, а мы подождем этих мудрых решений. Что у нас сегодня по плану?

Полковник достал блокнот, открыл его на нужной странице и некоторое время шевелил губами, вникая в смысл слов.

– Ясно, – сказал он и хлопнул блокнотом. – Значит, так, проводим медицинский опыт на сексуальную совместимость наших пришельцев. Всем пройти в душевую, там оставить одежду и остаток дня провести без одежды в гимнастическом зале…

– Боюсь, что это старая программа, – в обалделой тишине произнес Эдуард Оскарович. – И если вы справитесь о том у господина Гарбуя или господина Лея, они выскажут вам свое неудовольствие.

– А что я могу поделать! – Полковник вскочил и закричал, словно призывал всех идти в атаку. – Что я могу поделать, когда приказов десятки, начальства в тысячу раз больше, чем вас, а я за все в ответе! Гарбуй и его люди требуют, чтобы мы проводили исследования и опросы. Мое начальство требует готовить вас к диверсиям! А я как мышь в плоскогубцах! С меня весь спрос. Вы что думаете, мне нужно, чтобы вы голыми тут бегали и свальный грех по углам устраивали? Раздевайтесь по плану!

– Господин полковник, я вас призываю к разуму! – рассердился Эдуард Оскарович.

– Ладно, запишем, что провели. Этим ученым недолго осталось здесь командовать. Все свободны. А вы, госпожа Нинеля, останьтесь для разговора.

– Ну вот, еще чего не хватало! – воскликнула Нинеля с таким наслаждением в голосе, что Журба произнес:

– Эх, вкатил бы я тебе десяток розг!

– Помолчите, а то самому достанется, – отпарировала Нинеля.

* * *

Вторая половина дня оказалась насыщенной событиями.

Но поначалу ничто не предвещало перемен. Если не считать того, что тягостная жара постепенно превращалась в духоту, которая бывает перед сильной грозой. В небе все густели облака, и порой солнце отыскивало в них прореху, чтобы обжечь и без того измученные жарой тела людей, но затем все заволакивало движением мрачнеющих туч, и уже погромыхивало где-то в немыслимой дали над морем, словно там, за горизонтом, разгорелся морской бой.

Движения неизбежно замедлялись, и каждый шаг приводил к одышке, к поту и звону в ушах. И тем более странным было увидеть, как стремительно пересекли двор полковник и следом два доктора, сизолицый Крелий и другой, незнакомый, с небольшим саквояжем, видно, прибывший недавно. Они исчезли в административном корпусе. На минуту снова наступила недвижная тишина, отдаленно загромыхало. Из барака вышел Эдуард Оскарович. Не заметив стоявшую в стороне Кору, он, делая вид, что прогуливается, направился к кустам, к известной ей тропинке. Кору посетил было соблазн последовать за профессором, но мысль о том, что ей придется карабкаться в гору сквозь колючий кустарник, была настолько отвратительна, что чувство долга тихонько свернулось клубочком где-то внутри ее и замерло, надеясь, что его не заметят.