Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Проехали еще темное здание библиотеки, в незапамятные времена вмещавшее школу, на заднем дворе которой сохранилось спортивная площадка, где из инвентаря остался только песок, да расплывшиеся, как после стирки, беловатые полосы разметки. Собственно, библиотека размещалась только на первом этаже, занимая бывший актовый зал и еще несколько небольших комнат - что-то наподобие учительской, да кабинета директора. Все остальное было заперто, а существование второго и третьего этажей обнаруживалось исключительно снаружи, так как никаких лестниц внутри Саша не встречал.

Ворота в третий городок отворялись только живой силой - сделать их раздвижными, как в четвертом, не позволяло отсутствие места - слева они подпирались глухим домом, скорее всего складом или электрической подстанцией, оставляя небольшой, укутанный в рабицу проход к гарнизонному офицерскому клубу, а справа крепились прямо к стенке КПП. Бибикнули. Створки, раскрашенные в черные и белые треугольники, создающие иллюзию выпуклых пирамид, отворились, автобус вполз внутрь, повернул и остановился перед скудной толпой детей (лиц нельзя было разглядеть под зонтами и капюшонами) и учителей.

Когда они снова проезжали статую, возник спор. Вода окончательно размыла, растворила город, как будто на детскую акварель пролили воду, в которой отмокали кисточки. Расползлись дома, причем старые кирпичные строения сохранили более резкие очертания, за столько веков намертво въевшись в ландшафт, а новые убогие кубики и прямоугольники оплыли, измялись, сквозь них проступила разбухшая с катышками подложка; мокрые деревья еще больше почернели, окутались грязной тонкой аурой волокон-канальцев, по которым из сердцевины стволов вытекала густая краска. Памятник держался. Ему было плевать на непогоду - чугунный (или какой там?) мундир и крест с дубовыми листьями обязывали. Крест и стал предметом спора.

Андрей Разумный утверждал что это фашистский памятник, установленный немецкому генералу, бывшему комендантом концлагеря Фермопилы (недавно показывали по телевизору "Список Шиндлера").

- Если бы это был фашист, то его должны были бы снести, - резонно заявила Нина.

- Может быть, это памятник культуры, ну, имеет художественную ценность, - предположила Алена.

- Ну и что? Если он ценен, то значит пускай всякие фашисты по городу стоят? - вступил в спор Вова Румбах.

- Нет, все-таки сносить памятники не дело, - поддержал Алену Мишка, - да и не фашист это, крест еще ничего не значит. А хоть и комендант, то художник... да, скульптор великий...

- Микеланджело, - подсказал Жлоба, а Марина фыркнула.

- Мало ли что в то время понастроили, - авторитетно заявил еще один гений, только на этот раз математический, Димка Веденов, - не все же сносить. От четвертого городка ничего тогда не осталось бы.

- Но-но, при чем тут наш городок...

Здесь автобус двигался как на заказ медленно, пропуская облепленные мокрым снегом машины, чугунный фон Мольтке шел назад, поворачиваясь величаво к спорящим школьником, продолжая металлически смотреть перед собой, выпятив крест. На время спор приутих, так как после столь активной рекламы все с интересом разглядывали сомнительное произведение искусства. Потом Саша ему прогудел на прощание, прибавил скорость, дядя Женя закурил, приоткрыв стекло, ПАЗик запрыгал по булыжникам, на камчатке начались небольшие скачки и спорить стало несколько неудобно. Проехали кафедральный собор с острыми черными шпилями, барельефами кардиналов на стенах и мозаичными витражами ("Мы здесь вчера "Биг Бабалоо" с грушей и собакой нашли", - сообщил Кирилл, но все завистливо промолчали).

После глухой стены какой-то фабрики, длинной, грязной и очень тоскливой, за шлюзами пришлось остановиться перед шлагбаумом, в конце небольшой очереди из парочки "Трабантов", пропуская длиннющий состав желтых и серых цистерн, платформ с лесом и углем под предводительством двух исходящих паром паровозов. Слева виднелся небольшой пархимский вокзальчик с навесом, лавочками для пассажиров и круглым, разноцветным, словно комикс, газетным киоском.

За железной дорогой начинались новые дома - пятиэтажные панельки, построенные на таком расстоянии от дороги, что, казалось, терялись на горизонте. Сквозь муть непогоды мельтешение жизни там разобрать было невозможно.

Марина спросила:

- Тебе никогда не бывает грустно, что есть такие места, совсем, совсем рядом, до которых ты никогда не дотронешься рукой? Вот те дома, вот это дерево...

Слава не ответил. Его это не тронуло. Друзья и любимые отодвинулись далеко, почти за горизонт, скрылись в мутном, желтоватом от непогодливого солнца воздухе, как вялые рыбки в зацветшем аквариуме. Зачем все копится? В сущности, у нас только остаются, что старые мятые фантики когда-то пережитого счастья, гладкие обороты листов с проступающими чернилами неприятностей, конфетти с непонятно к чему словами и буквами. Опять мусор. Только мусор. Исключительно мусор. Зачем же мы так мнем и стрижем свою жизнь, превращаем ее в черновик, выдираем листы и не делаем домашних заданий? Не хотим приумножать скорбь. Бомжуем на жизни, ночуем на ней, печем картошку.

Город превратился в голую землю, земля поросла сосновым лесом. Трудно вновь привыкать к изменению масштабов. Мы растем, мир растет, но мы всегда его обгоняем. Вселенная, мнимая бесконечность, кругосветные путешествия - слишком абстрактны, не вмещаются в нас, не становятся рядом, их просто нельзя потрогать (может, Марина права?).

Верхушки деревьев почти смыкались над слишком прямой дорогой, подпирая опухшее от водянки небо, чья грыжа провисала вниз. На ближайших соснах были видны угловые надрезы, желтые от проступавшей смолы, стекающей в привязанные внизу горшочки. Дальше деревья теснились как спички в только что купленном коробке, иголки, вопреки поверьям и параграфам из "Природоведения", если не пожелтели, то побурели, словно испортившаяся от хранения картошка, потерялись среди мокрой, истрескавшейся коры. Лес угрюмо скалился кариесными и нечищеными зубами, дышал гнилой зимой.

Покой. Тоска. Пустота. Символы веры червя.

Потом слева деревья расступались, исчезали, позволяя видеть второй городок, условно называемый "вертолетческий", издали похожий на угрюмое скопление черных бараков и древних приземистых багровых домов, опутанных, связанных и стянутых в неопрятный веник сеткой рабицей, помято повисшей на покосившихся деревянных столбах. Рядом с городком растекалось громадное бетонированное поле, словно лужа с выпирающими комьями грязи ангаров, укрытых брезентом загадочных машин и совсем уж несуразными в таком месте закопченными вертолетами, лениво обмахивающимися обвисшими от погоды винтами.

В автобусе насторожились - к перекрестку подъезжал еще один ПАЗик. Поначалу соперник полз довольно медленно, стараясь въезжать в многочисленные лужи кривой дороги как чемпион по прыжкам с трамплина - без плеска и брызг, погружаясь в них с опытностью гиппопотама. Затем скорость его возросла, вода захлестнула слабо-коричневой пленкой окна, но Саша, под вой школьников, тоже прибавил, вертолетчики запнулись на въезде на шоссе и остались пока позади. Болельщики ревели, гонки начались.

Дорога вела в бывшую столицу бывшего Мекленбургского герцогства Шверин, но в такое время (утро, осень) она была пустынна, как на рисунке не умеющего рисовать машинки школьника. Дети и водители могли резвиться как хотели. Илькин отец не возражал. Ради азарта автобусы попеременно уступали лидерство, но когда впереди появились широкие белые ворота первого городка, гонка пошла не на шутку. Чуть ли не прижимаясь боками, словно при абордаже, автобусы неслись к финишу, испытывая нервы друг друга. Все скопились на левой стороне (соперники - на правой), Славу распластали на окне, проложили молча и горестно страдающей Мариной, строили рожи (самая жуткая, естественно, получилась у Славы), свистели, жестикулировали, лишь Вова Дубинин остался на своем месте и невозмутимо комментировал:

- До столкновения с воротами у нас осталось двадцать секунд. Прошу всех рассесться по своим местам и покрепче прижать к животам свои портфели, дабы облегчить опознание обгоревших трупов. До столкновения осталось пятнадцать секунд. Еще раз повторяю...