Железные паруса

— Не слушайте его, — улыбнулась Мака, — он всех пытается огорошить. Девяносто пятое шоссе вдов. Я и это пережила. Правда, мы развелись…

В ее фразе сквозила печаль. Так говорят жены о безвременно ушедших мужьях.

Он знал, что это неправда, что это не могло быть правдой, но промолчал. На что я надеюсь? подумал Он. Почему я даю себе морочить голову?

— Я не волнуюсь, дорогая, — спокойно возразил Андреа. — Я только пытаюсь объяснить, что такое «червоточины». Слышали о таком?

Казалось, он не может говорить ни о чем ином, а только о науке.

— В общем виде, — ответил Он уклончиво.

— В действительности, это не шутка. Самое главное — знать, куда тебя выплюнет, а это чисто вероятностный процесс. Но… — и он поднял палец, — я его решил! Правда, с некоторым приближением, но решил…

Он замолчал, наслаждаясь эффектом, который давно перешел в привычку. Он был честен, как все педанты. Наверное, он принадлежал к тем бумажным червям-теоретикам, которые делают открытие с помощью пера, а потом всю жизнь этим гордятся, не понимая, что рядом есть и другие люди, с другими интересами, те, которых не интересуют научные открытия.

— Не может быть! — подыграл Он ему.

— Не верите?! — Казалось, он не заметил иронии.

— Это его любимый конек, — пояснила Мака. — Правда, милый?

Фраза привела его в замешательство — Он отвык от того, что в этом мире кто-то на кого-то имеет права. Она поняла и засмеялась.

В профиль она была не так хороша, как в фас: пухлые губы и вздернутый славянский носик. И все равно: что-то родное и близкое, словно материнское. Он едва не поддался искушению заглянуть в себя глубже. Он забыл, почти все забыл. Он даже не помнил, как надо вести себя с женщинами, и чувствовал, что похож на слона в посудной лавке. На самом деле по привычке Он перешел в стадию ожидания.

— Ну почему ты меня все время перебиваешь? — возмутился Андреа.

— Я не перебиваю. — Блеснула она улыбкой и для убедительности взяла его за руку.

— Я хотел, разумеется, рассказать что-то интересное, я теперь не буду!

— Милый, я пошутила, — она успокаивала его, как малого дитятею.

— Все равно не буду! — обиделся он.

Итальянец надраивал смычок.

— Меня зовут Джованни, — представится он. — Джованни Козеда… — И поклонился.

На вид ему было все пятьдесят. Но когда он улыбался и поводил плечами, то казалось, что под рубашкой скрыто молодое тело.

— Это который из Палермо? — с подвохом спросил Толстяк.

— Это, который из Техаса, — без запинки возразил итальянец.

Склоны на противоположной стороне долины были покрыты виноградником и выглядели вполне ухоженными.

И это тоже неправда, думал Он. Правда — это только я и Африканец. Он потрепал его за шею.

— Все равно макаронник, — проворчал Толстяк, — жалкий, болтливый макаронник…

Он был таким же недовольным и на помосте — корил судей за принципиальность, а приятелей за воздержание. Впрочем, пиво никому не возбранялось.

Вдали родился звук. Он бежал из расщелины гор и был знаком, как собственный голос.

Он давно не слышал этого звука. Вернее, он слышал его только, когда сам сидел за рулем.

— Я предпочитаю альт, — пояснил итальянец всем. — Просто альт…

Музыка его явно возбуждала.

— И бродить по горам?.. — засмеялся Толстяк.

На что он намекал?

Смычок в руках итальянца дрогнул. Он невольно бросил взгляд на Старуху.

Внизу на дорогу, у реки, выскочила машина с включенными фарами и помчалась, не снижая скорости, через мост. На мгновение пропала за деревьями над виноградниками и показалась дальше в облаках пыли. Через минуту она скрылась за изгибом мыса.

Наверное, Он удивился бы больше, если бы знал, как это сделано. У него было такое чувство, что Он предал самого себя и пса, предал только из-за этой женщины. Он едва не поднялся, чтобы подать знак псу и уйти вместе с ним. Мака с неподдельным возмущением посмотрела на него. Он решил подождать. Он так привык ко всяким нелогичным вещам, что перестал обращать на них внимание. Его даже не искушало любопытство, а только лишь желание найти ружье, и еще, пожалуй, Мака, или та, которая была Макой или стала Макой. Он еще не решил, как поступить, и главное, что делать. Возможно, в своей неопределенности Он походил на Африканца.

— Брось притворяться… — пьяно зашептал Толстяк ему на ухо. — Мы все ненастоящие…

Он бы развернулся. Он бы сбросил запанибратски опущенную руку на его плече. Но…

— Вы меня не помните? — спросила она, отвлекая его.

Она явно была сбита с толку его молчанием. Андреа в этот момент повернулся к Клопоффу.

— Не помню, — честно признался Он.

— Ну, как же?! — Она закусила губу. — Выпускной вечер. Вальс Мендельсона… Ну?

Что-то знакомое шевельнулось в нем. Какие-то отголоски памяти. Словно родные нотки издалека, которые не сразу затрагивают сознание.

Как она это делает? удивился Он.

— Не напрягайтесь, — разочарованно произнесла она. — Я ведь тогда почти сразу уехала… А у нас было свидание…

Ее голос с хрипотцой в конце фразы волновал, как странный, печальный сон.

— Да, — признался Он, с трудом вспоминая дождь, зонтик и ее мокрые ноги. — Когда я был курсантом…

Он чуть не признался, что страдал от отсутствия женщин. Кажется, ее звали Рита. Несомненно, Он ревновал — старое, забытое чувство.

— Поездка в Петергофф… Одна единственная поездка… на катере… Помните… Фонтан «шутиха», под которым я вымокла…

Он не знал, что ответить и насколько можно быть откровенным. Он хотел поверить, но не мог — не как женщине, не как приведению. Он не нашел слов. Он очень хотел верить, но не мог. Его снова охватила давняя боль по ушедшему. Слишком долго они сидели в казармах, чтобы разумно вести себя. Кажется, они только целовались — женщины всегда привносили чувственный мир. Он так устал жить разумом.

Он закрыл глаза: рядом чавкал Клопофф, в кустах пиликал итальянец, Старуха, придерживая свою саблю, как ребенка, рассуждала о достоинствах воздержания: "Первая брачная ночь…" Андреа перешел в стадию профессиональной риторики: "В это трудно поверить, но наша вселенная, безусловно, является необходимым условием нашего существования, однако…"

В следующее мгновение скепсис, который владел им всегда, снова взял верх, и Он с холодным любопытством смотрел на нее. Вся его метафизика, чувствования, о которых Он почти забыл, поднимались в нем холодной, мрачной волной, заставляя вспоминать былую сноровку, то, что когда-то было важным и имело цену. Но только не для этой жизни, подумал Он, к которой мы с Африканцем так привыкли. Похоже было, что полоса спокойной жизни закончилась, а мы с Африканцем просто не ведаем об этом.

Джованни Козеда за спиной Маки подавал какие-то тайные знаки, размахивая смычком. Из кустов то и дело высовывалось нелепое его лицо. Тыкал пальцем куда-то в темнеющее пространство. Строил гримасы: то улыбался до ушей, то чуть ли не плакал, грозя пальцем. Он был прирожденным мимом, но не знал этого.

— Знаете… — Он удивился самому себе, — вы удивительно красиво сложены.

Джованни за ее спиной совсем потерял терпение. Казалось, он выдаст себя слишком энергичной жестикуляцией, тыкая смычком в голубую крымскую луну.

— Я помню, — обрадовано и восхищено призналась она, — ты всегда был так непосредственен… Как мне не хватало тебя все эти годы…

Она потянулась к нему, источая ласку и нетерпение. Она явно принадлежала к той категории женщин, которые умели говорить и действовать. Он вдруг понял, что его в ней тревожит — горьковатый запах. Хитрый запах. Запах, который заставлял терять голову. Много бы Он отдал, чтобы снова очутиться в девяностых прошедшего тысячелетия. Впрочем, Он мог ошибиться с этим временем — ведь все его записи умещались в толстых, пухлых тетрадях, но у него не было времени их перечесть.

— Я хочу все вспомнить, — призналась она и с надеждой взглянула ему в глаза. — Помоги мне…

Если бы Он мог помочь ей. Но Он даже не понял ее, а она не сумела ничего объяснить. Наверное, просто хотела его задержать, сделать ручным, управляемым. Женщинам свойственно это, вспомнил Он.