Железные паруса

Старуха смотрела лукаво.

— Не бойся, — произнесла она, — у меня первоклассная кухня и скороварки Пихтера.

— Ладно-ладно, — произнес миролюбиво Он и отодвинулся на всякий случай.

Во всех его приключениях с ним еще никто не разговаривал на гастрономические темы, а больше изощрялись в иных головоломках. Города так и остались их заповедниками — дерись, не дерись — вечной загадкой. И в каждом что-то новое, свойственное только этому городу, хотя, разваливаясь, они постепенно теряли силу. После шахт Мангун-Кале Он избегал некогда обжитых районов точно так же, как явно пустынных, боясь попасть в засаду, а жил в пригородах, хуторах или маленьких прибрежных поселках. Но, вероятно, все же из людей никого не осталось, даже из подземелья, потому что новых запусков Он больше никогда не видел.

— Что, страшно? — осведомилась она, кряхтя, — помоги-ка, кузнечик, подняться.

Девушки нигде не было видно. Но платье по-прежнему лежало на песке и выглядело вполне земным, настоящим. Спросить, что ли, подумал Он.

Старуха стала навешивать саблю.

— Вот таскаю сдуру…

— Что ж, ты здесь одна? — еще раз поинтересовался Он.

— Одна, — ответила Старуха, затягиваясь и выпуская клубы дыма, — как перст, — и поведала, доверительно наклонив голову и цепляя глазами его глаза, — я ведь сирота, круглая… Обидеть сироту грех!

— Грех… — согласился Он.

— А!.. плут… плут… все вижу! — Старуха вдруг ухватилась его за рукав. — Плут! — неожиданно твердо произнесла она. — Разорить хочешь!

— Да ты что? — Он с трудом вырвался.

Пальцы у нее были крепкие, как щипцы.

— … камнем по голове и концы в воду!

— Сумасшедшая! — возмутился Он.

— Девяносто лет прожила, а не думала об этом.

Идиотка, на всякий случай Он решил не перечить.

— О чем? — спросил Он, переживая позор и борясь со спазмами в желудке.

— Быть ограбленной на старости!

— Старая кляча! — выругался Он и как можно назидательнее добавил. — Богатая фантазия вредна!

Старуха молчала, словно переваривая услышанное. Впрочем, по ее лицу ничего нельзя было понять. Лишь две пряди по бокам подбородка шевелились утренним ветром, как живые.

— Не внове, а поныне… — погрозила она.

И философствовать тоже умела, а больше ее ничего не интересовало.

— Кто владеет холмами, тот владеет пляжем и горами, — произнесла она наконец и плюнула на песок.

Он пожал плечами:

— Какое мне дело…

Он не чувствовал двусмысленности фразы и сразу ничего не понял. Он не понял, что старуха проговорилась. Горы… они интересовали и его тоже. Он решил, что просто ослышался. Если в его жизни все вело к одному, Он, должно быть, нашел ключик к странностям мира.

— Раньше все, кто приходил из соседней долины или доходил до той скалы, платил две монеты, а теперь вот. — И она сложила дулю.

Экспансивности в ней было хоть отбавляй. Теперь она перестала быть добродушной старушкой, воинственно задирала крючковатый нос, и по-прежнему в ней что-то временами поскрипывало, но так, что Он не мог определить источника звуков.

— Так то было раньше, — сказал Он осторожно, пытаясь сохранить хрупкое равновесие перемирия, — когда деньги были в цене.

— Деньги имеют ценность всегда, — назидательно произнесла она, окончательно запутывая его. — Но раз у тебя их нет, ничего, отработаешь на кухне.

— Какой кухне? — невольно вырвалось у него.

— Обыкновенной, — ответила Старуха почти торжествующе. — Пойдем, пойдем, родимый, котел уже греется. Один ты у меня, сердечный, остался, совсем один.

Можно было никуда не ходить. Можно было развернуться и уйти в соседнюю долину, где у него спрятана машина. Он чуть не оглянулся в ту сторону. Все же Он еще надеялся увидеть девушку. Он прекрасно помнил, что она уплыла в море. Потом Он повернулся и посмотрел — платье исчезло. Словно его и не было. "Черт, — выругался Он, — колдовство какое-то".

Идти, не идти, подумал Он, и пошел.

Старуха ковыляла, переваливаясь с ноги на ногу, словно утка. Колченогая ведьма, подумал Он. И они стали подниматься по широкой мраморной лестнице. Вдруг по обе стороны Он увидел плоские башни крепости с зубцами по краям, а чуть дальше, под основанием горы — высокое здание, и вспомнил: "Ах, да… это же гостиница… Как же я забыл". Он отдыхал здесь когда-то, в старозаветные времена, еще до неразберихи. Но крепости здесь никогда не было. Это Он помнил хорошо. Как не было ни стены, ни забранных решетками готических окон башен.

— Родовое поместье, — пояснила Старуха. — Я завещаю его своим правнукам.

Решетки были свежекрашенные, с витыми шипами и ажурными розами.

— Даже правнукам? — удивился Он.

— Еще познакомишься, — добавила она, прищуривая глаза и рассматривая его, словно увидела впервые. — Один — «русский» американец, шляпу носит. Другой, Андреа, чистый янки. Терпеть не могу янки. — Она выдохнула ему в лицо облачко дыма и произнесла сокрушенно. — Но что поделаешь. А третий, любимец, Джованни Козеда. Изумительный ребенок. Я решила его женить. Впрочем, я решила женить и того, в шляпе и даже янки. Внукам же все равно, кто у них родители. Правда ведь? — спросила она.

— Правда, — согласился Он, внимательно рассматривая крепость, прикидывая, откуда может исходить опасность, и планируя пути к отступлению.

Если бы не Старуха, сам бы Он ни за что сюда не сунулся. Но Африканец, потеряв былую живость и бдительность, трусил рядом, а значит, ничего страшного не происходило, потому что Африканец был просто живым индикатором на всякую нечисть.

— Невест подыскали? — спросил Он.

— С-с-с… если бы так просто. В наши времена такие дела быстро не делаются. Здесь надо все взвесить и обдумать. А невест мы найдем. Да и каждый из них сам не промах. Дело молодое…

Значит, девушка все же существует, подумал Он и чуть-чуть обрадовался.

— Если бы с невестой было просто, — продолжала Старуха, — разве я вызвала бы их. Пусть живут в своей Италии или Калифорнии, там много красивых девушек.

— В Италии теплое море, — заметил Он и подумал, что многое мог бы рассказать об этой стране, хотя давно там не был.

Старуха закивала головой:

— Им нравятся голубоглазые и длинноногие. Ничто так не украшает молодого человека, как красивая жена. Да! — произнесла она назидательно и опять выпустила струйку дыма ему в лицо.

Похоже, у Бегуньи карие глаза, подумал Он в противовес старухе, на этот раз оберегая лицо от ее дыма.

— Девушка должна быть скромницей и умницей. Уж я позабочусь, — добавила Старуха. — Я научу ее вязать и вышивать гладью. У меня припасено ниток… А уж пряжи!.. Вот мы и пришли.

Они стояли на террасе перед входом, и его поразили белые, красные и желтые зонтики, расставленные над столами, словно здесь регулярно собирались многочисленные компании и велись шумные беседы с красным вином и кисловатым сыром, изготавливаемым когда-то в этих горах, словно в прошлом ничего не было — ни Падамелона, ни подземных заводов Мангун-Кале, а снова непонятно почему сюда приезжают туристы. Он незаметно ущипнул себя. Старуха выглядела торжествующей. У него даже мелькнула мысль, что все вернулось на свои места и сейчас на дорогу, из-за поворота, вынырнут машины и потащат за собой шлейф пыли, а потом будут высыпать гравий на противоположном берегу бухты, где в ту осень, когда Он сюда приезжал, строилась эстакада через речку. Он словно увидел эти свежие насыпи — как чужеродные проплешины на свежей, южной зелени. Виноградники на противоположном склоне долины, и правда, выглядели вполне ухоженными, и даже отсюда, с расстояния добрых три километра, смотрелись ровными, четкими рядами. Он верил и не верил своим глазам. Виденное словно было вырвано из небытия, из того, чему Он поклонялся вольно или невольно все эти годы — из его же прошлого, страхов, ночных кошмаров, неверия и противления, его уступчивости самому себе, ошибок и тоски. Идиотство, заворожено думал Он, я словно ребенок, доверяю всему. Нет, не может быть. Он повернул голову. Старуха удалялась прочь, оставив его одного. Зато за столиком торчала странная фигура. И Он стал узнавать вначале жирный, бритый затылок, завитый, как у Тарасы Бульбы, оселедец на бритой голове и толстые уши, которые шевелились в такт движения крепких челюстей, потом мохнатые брови ежиком, под которыми — точно, как под навесом, — сидели крохотные, бесцветные глазки, и наконец покалеченную правую руку, которой Толстяк сжимал пивную банку, и — словно отдельно, словно некий придаток — сам по себе, — полусдутую подушку, неопрятный нарост, фикцию, дурной плод воображения — огромный, колышущийся живот. Рядом, на столике, лежала широкополая шляпа.