Железные паруса

Старуха поправляла сбившуюся шляпку с пером, словно собираясь на свадебную церемонию и неодобрительно поглядывая на него, как кошка на мышь.

— Чего ж ты прыгаешь? — спросила она. — Не маленький, чай. А?

На ней были цветастые цыганские юбки и что-то еще более пестрое поверх, но такое же ветхое и старое, как и платье девушки.

— Напугал ты меня, напугал, до смерти не забуду… Вот ведь, кузнечик!..

— Кто ж знал… — ответил Он, приходя в себя и оглядываясь по сторонам. Пляж был по-прежнему пуст, море тихим и бесцветным, и только песок испещряли птичьи следы, да еще Африканец, развесив уши, сидел в стороне.

— Э-э-э… — укоризненно покачал Он головой.

Африканец, конфузясь, загребал песок когтями, словно говоря: "Я-то здесь причем?" Свои большие висячие уши он прижал в голове и просил прощения.

Он только поцокал несколько раз, что на их языке обозначало: "Ладно, ладно…", и пес заулыбался. Никудышным он был сегодня сторожем, не похожим на самого себя. Каким-то неуверенным и даже робким.

— Да уж, нынче никто, ничего… — удовлетворенно прошептала Старуха, не обращая внимания на Африканца.

Она была слишком натуральная — из плоти и хриплых вздохов, слишком настоящих, чтобы в нее не поверить, слишком заколдованная, чтобы обретаться здесь просто так. Экспонат средневековья, что ли?

Ему даже еще раз захотелось потрогать ее, но Он только отдернул руку. А она принялась отряхивать песок. Саблю она держала на коленях так неловко, как можно держать только чужого ребенка.

— Пожалела я тебя, сердешного… Поспать дала…

И тут Он обратил внимание, что она не такая древняя, как показалось, и кожа на шее продублена и высушена, как кора дерева, и плечи широкие, словно у гребца, и запястья в серебре, холеные, как у стародавней красотки, однако все еще прихорашивающейся, следящей, какой волос надо вырвать на губе, а какой оставить.

— Откуда ты взялась? — спросил Он, на всякий случай следя за ее манипуляциями с саблей.

Как всегда Он попался неожиданно, и в первый момент не знал, как себя вести. Петралоны и пангины давно уже не в счет, о них можно было забыть, если кто-то и остался, то под землей. Уж они бы Старуху не подсунули, а явились сами, чтобы упрятать в шахты-туннели. Нет, здесь что-то было другое, вполне живое, из плоти и крови.

— Оттуда, — она, не глядя, утвердительно ткнула в горы.

— С завода? — глупо спросил Он.

Солнце уже поднялось высоко и жгло сквозь рубашку.

— Оттуда… — она снова ткнула в горы, так и не поняв вопроса, а может, и не хотела понимать.

Он хмыкнул недоверчиво — тысяча лет — такой же большой срок, как и десять тысяч — достаточный, чтобы перестать верить в сказки.

Африканцу надоело сидеть и он улегся, положив морду на толстые лапы с длинными темными когтями. Янтарные глаза внимательно следили за ними.

— Оттуда… оттуда… родимый, — подтвердила она, как показалось ему, коварно ухмыляясь.

Рот у нее был полон больших прокуренных зубов с диастемой двух клыков на нижней челюсти, а жест был уверенный, как у человека, который, лишь погодя, сообщает суть дела.

Старая лиса, подумал Он, и зачем ей такие зубы? Африканец понимающе молчал.

Давно уже с ними не было никаких приключений — ни плохих, ни хороших. Давно не встречали людей — ни плохих, ни хороших, и даже начали забывать, как они выглядят, словно вся планета была в их полном распоряжении, словно о них никто не вспоминал, не помнил, словно забыли. А здесь вот тебе на, — как на блюде, в странной амуниции.

— И много вас там? — спросил Он, думая о том, насколько эта встреча может быть опасной. По привычке Он исходил их худших посылок.

— Ох, ох… — вздохнула она с укором, жестом кокетки одергивая юбки.

Может, и правда, кто-то где-то остался, с интересом думал Он. Какая-нибудь колония. Может, не все пропали, не всех выгребли. Но я так давно не видел людей, что даже не знаю, о чем можно с ними разговаривать. Нет, не может быть. Не должно быть. Слишком простое и явное объяснение, словно меня подталкивают к нему. Нет, не может быть… Он словно уговаривал себя, переступал через незримую черту.

— Кого ты здесь ждешь? — попытался Он с другого бока, оставляя вопросы на потом.

— Да вот все мучаюсь… — ответила она невпопад и заскрипела зубами, — к старости всё кости…

Он опять хмыкнул. Можно подумать, он не знал, на что готовы жаловаться такие старухи.

— А чему удивляться? — спросила она, выпучивая глаза.

— Точно, нечему, — согласился Он и подумал, что, должно быть, она все же не одна.

Старухи, как и девушки, давно стали редкостью. Можно было даже и не пытаться вспоминать такие встречи — их попусту не было.

Сколько бы вот так ни сидел, ни думал, ни представлял — никто не появится — из прошлого дороги нет, а тебе хочется, и ты сам готов на все, что неизвестно до жути, до коликов в животе, до навязчивых идей. Но когда «они» приходят, вот тут ты и попался — в любом случае, и думаешь, а не подвел ли сам себя, и держишь пальцы скрещенными, потому что суеверен до чертиков и действительно ждешь и боишься. Ты даже не знаешь, кого боишься. Может быть, себя, а может, — склонившегося неба.

— Вот ты, верно, первым будешь, — сказала Старуха и, кашлянув, добавила, — сегодня…

Она сидела, как на пикнике: важная, гордая — хозяйка положения, моря и гор.

— И много таких? — Он невольно еще раз посмотрел на блестящее море. Дальше, за спину…

Усатый реликт шевелил губами, словно пересчитывая в уме.

— Вообще… точно, третьим-м-м… — сказала Старуха и помолчала на слове, — нет — четвертым, третий уже был…

— Что ж ты с ними?.. — спросил Он, все еще холодея от неясного предчувствия — уж в этом, ему казалось, Он хотел иметь полную картину.

— А ничего… — словно забавляясь его недоумением, произнесла она. — Гуляют, соколики. Вино пьют…

Он только повел бровью и пошутил, кивнув на саблю:

— Чем же ты их удерживаешь?

— Не веришь? — Она шевельнула ножнами.

— Нет, отчего же… — Охотно уступил Он, наблюдая, как Старуха розовеет от возмущения.

Если это имитация, подумал Он, то отличная и с большой ловкостью… С ним случались подобные истории, не реже раза в год Он попадал в такие области, где история планеты творилась не по привычным законам форм, — Он даже не понимал, как. Но до сих пор ему удавалось выходить сухим из воды.

Впрочем, она походила на обыкновенную старуху и вела себя соответственно обстановке, только иногда поскрипывала, словно внутри у нее лишний раз что-то проворачивалось. Но реакция была вполне земной, без всякой фальши, к месту и действию.

А, может, я снова ошибся, думал Он, и нечего бояться. Может быть, я только так настроен. Но тысяча лет! А в действительности, один как перст и никому не нужен. Но тут же вспомнил, что «они» так и действуют — гораздо тоньше психологически и переигрывают как раз на частностях, и ловить их надо даже непонятно как — на интуиции, что ли. Он давно не играл в такие игры. Запутаешься здесь, как в трех соснах, думал Он. Нет в ней ничего необычного: ни третьего глаза, ни тайного знака, ни даже нимба вокруг головы, нету, — кроме самого факта присутствия здесь в конце третьего тысячелетия на морском песке. Атака в лоб чаще приносит минусы, чем плюсы — это точно, это неоспоримо, как море, как те горы, как сама старуха с ее поскрипыванием. Нет, стоп, старуха и поскрипывание — это опасность. Это понятно. Это принято. Но вот, что она тащит за собой?

Старуха порылась в складках юбки, достала резную трубку и принялась раскуривать.

— Съесть тебя, что ли? — вдруг спросила она, оценивающе рассматривая его, прищурив глаза и пуская дым через тонкие ноздри.

От неожиданности Он едва не поперхнулся.

Когда-то она была красива. Достаточно красива, чтобы морочить голову мужчинам и чтобы от былого что-то не осталось, как давний отпечаток на лице. Но теперь по обе стороны подбородка росло по седой волнистой пряди.

— Подавишься, — ответил Он и на минуту даже забыл, для чего забрался в эту даль.