Посол без верительных грамот (сборник)

Снотворец теперь запинался на каждой фразе:

– Дело в том, что… Оригинальность видений – такое бесценное качество… Любое чужое видение столь ужасно на меня влияет… Даже мастер превращается в эпигона. – Он набрался духу и выпалил: – Я никогда не видел этого сновидения Джексона Петрова! И других его сновидений не знаю. Вот полная правда о моем отношении к Джексону.

– Но можете ли вы поручиться, что его сновидения не стали вам известны иным путем, кроме стереоэкрана?

– Два миллиона раз – нет!

– Я подразумеваю книги, рассказы бредозрителей…

– Еще один миллион! Книг я не читаю, а рассказы о снах выношу, когда говорят лишь о моих собственных сновидениях. Оригинальность – нежный цветок, ее надо оберегать от постороннего воздействия. Я, конечно, могу быть уверен, что вы займетесь срочным распутыванием моей загадки?

Рой развел руками.

– К сожалению, это зависит не только от меня. И боюсь…

Генрих, до этого молчавший, вмешался:

– Можете не сомневаться, друг Артур, мы сегодня же приступим к выполнению вашей просьбы.

Рой, проводив снотворца до двери, упрекнул брата:

– У нас столько проблем, срочных и важных, неужели ты и вправду собираешься погрузиться в этот вздор?

– Как понимать определение «вздор»?

– Обыкновенно, нормально, общепринято, стандартно! Вздор – иначе: чепуха, ерунда, пустопорожность, вранье, околесица, бестолочь, нелепость, ахинея, галиматья, дичь, чушь, мура… Еще уточнения требуются?

– Что-то в этом человеке поражает, – задумчиво сказал Генрих. – Я тоже не любитель сновидений на публику, но ведь многие этим увлекаются, а почему? Что их захватывает? И ведь странно, согласись, неожиданное возобновление через сотню лет отнюдь не стандартного зрелища – каких-нибудь облетов планет, встреч с пришельцами из космоса, в общем, распространенных сюжетов…

– Ничего странного. Врет снотворец. Плагиатор! Знает он Джексона.

– А если не плагиатор?

Рой раздраженно махнул рукой.

– Ты, кажется, заявил, что не присоединяешься к расследованию аварии? Вот и занимайся снотворчеством, а нас с Арманом не отвлекай.

– Я хотел предложить как раз такое разделение тем, – миролюбиво сказал Генрих.

Рой ответил сердитым взглядом. Он гораздо лучше брата знал древнюю историю и нередко ввертывал в свою речь старинные словечки. Больше других старинных словечек он любил слово «вещий». Он говорил, что слово это пахнет секретами, что в нем таится загадочность, что оно возбуждает любознательность, погружает во вдумчивость. Рой и не подозревал во время спора с братом после ухода Артемьева, что не так уж много времени пройдет до момента, когда он сам охарактеризует внезапное желание Генриха помочь сновидцу именно этим емким словцом: вещее!

4

Дня через три Генрих попросил Роя и Армана прийти к нему.

– Хочу продемонстрировать сновидения Джексона и Артемьева, чтобы вы сравнили их. Рассматривайте это как отдых, если по-прежнему не пожелаете принять участие, – сказал Генрих.

На стереоэкране последовательно сменились два зрелища: почерпнутое из четырнадцатой катушки полного собрания сновидений Петрова и то, о котором говорил Артемьев.

– Ваше мнение? – спросил Генрих, выключив экран.

– Они прежде всего разные, – первым отозвался Арман. – Артемьев преднамеренно видит забавные сны, он тешит нас кошмарами, но и во сне не верит в свой сон. Бред у Артемьева – хорошо отработанное ремесло. А видения Джексона художественно убедительны.

– Покажи Джексона еще разок, – попросил Рой.

Среди кубических механизмов, чудовищно несоразмерных, скорее силуэтов, чем вещей, металась и вопила безобразная обезьяна с искаженной мордой и кроткими испуганными глазами. С головы ее срывались молнии, ударявшие в кубики механизмов и погасавшие в них, грохот разрядов складывался в слова; слова не грозили, а умоляли. Старая обезьяна, сновавшая меж диковинных аппаратов, кого-то тревожно предупреждала об опасности, руки ее хватались то за один кубик, то за другой, лихорадочно их перетасовывали, потом вдруг всеми когтями впивались в лохмы головы, и обезьяна безвольно качала потупленной головой, из глаз ее катились слезы… Плач обрывался внезапно, как и начинался, и снова обезьяна бросалась то к одному, то к другому нагромождению кубиков, энергично с чем-то сражаясь, чему-то изо всей мочи противодействуя…

– И вправду не очень развлекательно, – заметил Рой. – Для чего Джексон продуцировал такие сны, Генрих?

– Я бы поставил вопрос по-другому. Не для чего, а почему? Какие мысли, какие чувства, какое душевное состояние порождало в его мозгу эти фантастические картины?

– Все-таки я хочу разобраться, – сказал Рой.

Генрих спорил слишком запальчиво. Сновидения, даже художественно отработанные, не заслуживали такой пылкой защиты.

– Ты хочешь понять, что означает эта странная картина?

– Нет, хочу понять, для чего ты вызвал нас.

– Я вчера изучал биографию Петрова и столкнулся с некоторыми странностями. Дело в том, что у Петрова была обезьяна, и очень любимая.

– Домашняя обезьяна?

– Раньше бы надо условиться, как толковать этот термин – домашняя. Шимпанзенок Нелли. Джексон, впрочем, звал ее Олли. Эту Нелли, или Олли, он получил в дар от галактического штурмана Михаила Борна, когда тот умирал.

– Михаил Борн? – переспросил Рой. – Не тот ли, что один вернулся на Землю после аварии звездолета «Цефей» неподалеку от Ригеля?

– Он самый. Но он вернулся не один.

– Сколько знаю историю звездоплавания, весь экипаж «Цефея» погиб. Посланный на помощь галактический курьер «Орион» обнаружил на «Цефее» двадцать три трупа и одного полумертвеца – Михаила Борна. Его выходили лишь на Земле. Так?

– Так, Рой, но не совсем. Борн остался парализованным и немым. Понимал его лишь Джексон – они были друзьями с детства. Никаких сведений о трагической гибели экипажа у Борна выведать не удалось. Суть не в этом.

– В чем же?

– Я уже сказал, Михаил вернулся не один. С ним был шимпанзенок Нелли, тоже член экипажа. Нелли, как и Михаил, не погибла. Самое интересное было знаешь в чем? Джексон разобрал одну фразу, часто повторявшуюся Борном, не знаю уж, как он ее произносил: губами ли, руками или движением глаз. Фраза такая: «Олли нас всех спасла».

Джексон объяснил, что Михаил назвал обезьянку Олли, а не Нелли, как она значилась в судовых списках.

– Всех спасла, в то время как все погибли? Обезьянка удивительная!..

– Многое в ней еще удивительней! Олли прожила на Земле несколько лет и ничего не ела и не пила.

– Это установлено?

– Я вчера был в Музее Джексона Петрова и побеседовал с роботом-хранителем, слугой Джексона. Вы знаете этих старинных забавных человекообразных, фиксирующих на пленке каждое слово хозяина. Так вот, я прослушал все распоряжения Джексона относительно Олли. Он никогда не требовал для нее еды и питья, никогда не брал ее в столовую. Добавлю, что он редко показывал ее гостям, редко выводил гулять.

– Но ее видели другие? – спросил Арман.

– Да, конечно. Она иногда выбиралась из комнатушки и сидела на диване, очень смирная и тихая. Гости ее не любили. Им казалось, что она прислушивается к разговору… О чем ты думаешь, Рой?

Рой не сразу вышел из задумчивости.

– Интересно! Но по-прежнему не вижу, какой можно сделать конкретный вывод из твоего розыска.

– И я не вижу, – признался Генрих. – Но мне все больше кажется, что делом этим следует заняться поглубже. Если вы оба не переменили отношения к развлекательным зрелищам…

– Ты внимательно осмотрел квартиру Джексона, Генрих?

– Я ее не осматривал, музей был уже закрыт. Я поговорил с роботом и обещал зайти сегодня. Хочу вам предложить пойти со мной.

Арман покачал головой:

– Через час меня ждет Андрей. Контрольная проверка аппаратуры перед экспериментом. Идите вдвоем.

5

Робот был старый, замшелый, только антикоррозийный лак спасал его от проржавления; он разговаривал тем скрипучим голосом, что появляется у всех дряхлых роботов перед отправкой на перемонтировку. И если Чарли – так звали робота – еще существовал, то лишь потому, что принадлежал Джексону: он был уже не слугой, а музейным экспонатом. И стоял он на своем обычном месте в прихожей квартиры Джексона и, хоть по-прежнему мог ходить по всем шести комнатам, уже семьдесят лет не двигался с этого поста. Табличка на стене извещала, что первые тридцать лет после смерти хозяина Чарли непрерывно, днем и ночью, медленно, безнадежно слонялся по квартире, всматривался тоскующим красным глазом в вещи, вслушивался в шорохи и прокручивал старые свои пленки с голосом хозяина – людям, входившим в музей, казалось, что сам Джексон бродит по квартире, отдает приказания Чарли, разговаривает с друзьями.