Все зависит от тебя

— А как же твой Кодекс?

— В Кодексе есть примечание на этот счет. Наверно, его мало кто читал, но оно есть. Я не настолько глуп, чтоб повторять старые ошибки.

— Послушай, Маран, — сказал Ила Лес, глядя на Марана неожиданно весело, — а ведь одно в тебе не изменилось.

— Ты имеешь в виду пристрастие к местоимению «я»?

— Да. По сути дела, ты самый настоящий диктатор. Самый настоящий. Ты пишешь законы, им подчиняются…

— По доброй воле.

— Не знаю. Может, и по привычке.

— Если даже я диктатор, Ила, — сказал Маран, улыбаясь, — то еще на три месяца. Всего лишь.

— Этого вполне достаточно, чтобы закрепиться у власти навсегда… Если тебе не помешают те, кого ты от власти отстранил и теперь собираешься больше к ней не подпускать. Те, чьих жетонов тут нет. — Ила Лес снова впился взглядом в воду. — Интересно, сколько их здесь?

— Жетонов? — Маран вынул переданный ему Илой диск Гана, подержал несколько секунд в руке, словно прощаясь, затем бросил на самую середину бассейна. И сказал: — Теперь 38744. Если с утра здесь никто не был.

Ила Лес повернулся к нему и уставился на него.

— Ты знаешь? Откуда? Неужели вы следите за каждым, кто сюда приходит?

— Нет, — ответил Маран, — никакой слежки. Я же обещал. Но есть такой земной прибор, им можно просвечивать все слой за слоем и подсчитывать. Даже фиксировать номера, если иметь такое желание.

— Ну и ну! — Ила Лес не мог опомниться. — Когда ты выступал по визору, я подумал: очень поэтично. Но недальновидно. Так ты не узнаешь, сколько еще у тебя осталось затаившихся врагов, и кто они. А ты… — Он изумленно покачал головой.

Поэт рассмеялся.

— Ты плохо запоминаешь уроки, Ила, — сказал он весело. — Я ведь объяснял тебе когда-то, что Маран умеет рассчитывать. Правда, в душе он поэт, но…

— Расчетливый поэт? — усмехнулся Ила Лес. — Это парадокс.

— Это не парадокс, — поправил его Поэт. — Это Маран.

На площади Расти собралось, наверно, полгорода. Конечно, она была не столь огромна, как Главная, но тоже достаточно велика, чтобы вместить сотню тысяч человек, может, и больше… впрочем, это и неважно, ведь теперь все транслировалось по телевидению, или, говоря по-бакниански, визору.

Когда Маран вышел к микрофону, воцарилась тишина, а потом над площадью словно прокатилась волна. Вернее, поднялась и застыла. Множество сложенных над головой в старинном жесте уважения и доверия рук. Как когда-то у Старого зала… Нет, неизмеримо больше — и людей, и чувства.

Маран стоял на ступенях Большого дворца, которые избрал себе трибуной с первого дня своего возвращения, он не улыбался, а выражение его глаз с расстояния, на котором находился Дан, было не разглядеть, Дан даже на секунду пожалел, что не остался сидеть в посольстве у телевизора вместе с Олбрайтом, а вышел за решетку Малого дворца… хотя на экране он не увидел бы площади, ее реакций и жестов, почему, собственно, и выбрал себе наблюдательный пост снаружи.

Маран молчал минуты две, не меньше, потом сказал:

— Благодарю за честь, дорогие мои сограждане. За этот жест и за слова, которые вы сегодня говорили в мой адрес. Но простите, я столько бился за то, чтобы дать вам право выбора, не затем, чтобы вы выбирали между мной и мной. Я снимаю свою кандидатуру. — Он сделал паузу, и Дан услышал, как громко ахнула стоявшая невдалеке, по ту сторону решетки посольства, рядом с Никой и Наи Дина Расти. — Собственно, — сказал Маран спокойно, — я и не могу быть вашим президентом. Вы забыли избирательный закон. Ни один функционер Лиги не может баллотироваться на выборную должность. А я ведь совсем недавно занимал пост ее Главы.

— Сумасшедший, — сказала Ника, — что он делает!

Несколько секунд толпа удивленно молчала, потом поднялся шум, послышались выкрики, кто-то даже выбежал из передних рядов и стал горячо что-то втолковывать Марану снизу, тот некоторое время слушал, потом поднял руку, призывая к тишине.

— Вы говорите, занимал формально? Да, верно, сейчас, во всяком случае, я занял этот кровавый пост только затем, чтобы бескровно упразднить его. Но закона не касаются побуждения, только факты. Вы говорите, сделаем исключение? Нет, дорогие мои, закон с исключениями — уже не закон. Поймите, конец беззаконию наступит тогда, когда закону будут повиноваться все. Я подам вам пример такого повиновения. Я снимаю свою кандидатуру. Называйте другие.

— Ты знала? — спросила за спиной Дана Ника.

— Нет, — ответила Наи безмятежно.

Площадь снова заволновалась, зашумела, закричала в сотни глоток «нет», потом где-то начали скандировать имя Марана, люди стали подхватывать, все больше и больше…

Маран снова поднял руку и сказал в наступившую тишину:

— Благодарю! Но остаюсь при своем. Впрочем, через десять лет у вас будет возможность выбрать меня, кем угодно. Если вы до этого не забудете мое имя. А пока я, как всякий гражданин, хочу воспользоваться своим правом назвать кандидатуру. Я предлагаю вам проголосовать за человека, чистого, как вода в Бассейне Слез, честного, смелого и всеми любимого. За Поэта. У вас есть еще декада на раздумье. Взвешивайте. Решайте.

Он отошел от микрофона, и Дан, не дожидаясь, пока собрание на площади закончится, стал пробираться вдоль толпы, стоявшей почти вплотную к решетке, в сторону ворот, он стеснялся того, что хмурые люди вокруг увидят его радостную улыбку, он старался сдерживаться, но ничего не мог с собой поделать, он был счастлив, и рот у него непроизвольно расплывался до ушей.

Оказавшись на территории посольства, он остановился, чтобы подождать оставшихся на обращенной к Большому дворцу стороне сада женщин, но вместо тех к нему подошел Олбрайт, видимо, заметивший его в окно и не утерпевший.

— Боже мой! — сказал он еще издали. — Что он творит! Куда уходит? Что будет с этой страной?

— Ничего не будет, — ответил Дан спокойно. — Он же все сделал. Разогнал Лигу, конституция, выборы в парламент, раздал землю… Словом, подвел к стартовой черте и дал старт. Мало тебе? Дальше все пойдет само.

— Ну уж и само!

— Дик! А ты больше не боишься того, что у него в руках неограниченная власть? — спросил Дан лукаво.

Олбрайт поглядел на него сердито и промолчал.

Собрание закончилось, Дан увидел идущих из сада женщин и посмотрел с любопытством на Наи, как она там, огорчена или нет. Нет, понял он, в ее лице не было печали… даже той, изначальной, всегда неуловимо присутствовавшей в ее чертах и сделавшей ее моделью Вениты… Некогда фонтан на площади украшала статуя, обломки которой Дану даже довелось увидеть в пору своего первого пребывания в Бакнии, восстановить ее оказалось невозможным, не осталось точных изображений, да и вместо фонтана теперь был бассейн, который в народе немедленно прозвали Бассейном Слез, и Венита получил почетное право создать новое изваяние, внести собственный штрих в классический облик площади Расти. Он задумал фигуру скорбящей женщины, но никак не мог подобрать модель, часами бродил по городу, присматриваясь к бакнианкам в поисках лица прекрасного и печального, как сказал Марану, когда тот спросил его о статуе — это случилось в присутствии Дана, совершенно случайно все трое встретились посреди площади, подойдя с разных сторон. «Нет такого лица в Бакнии», — сказал Венита мрачно, Маран улыбнулся и предложил Вените зайти попробовать давно обещанный кофе. Венита согласился, поднялся в квартиру Марана, вошел и застыл на пороге — Наи уже несколько дней была в Бакне и, ничего не подозревая, поднялась с дивана навстречу Вените… «Пожалуйста, сядь обратно, — сказал Венита отчаянным шепотом, — и поверни голову чуть налево… Великий Создатель!..»

Показались Маран и Поэт в сопровождении Мита, Поэт возмущался и размахивал руками, когда они приблизились, Дан услышал, как он кипятится:

— Это нечестно! Бессовестно! Хулиганство какое-то! Произвол! Я не хочу! Мне некогда, я поэт, а не политик…

— Не будь эгоистом, — сказал Маран миролюбиво.

— А ты не эгоист? Самому небось неохота?