Черепаха Тарази

- Фаррух? Я прогнал его. Он большой притворщик, лишь делал вид, что отгоняет орла...

- И хорошо сделали! Пусть пасет овец... Теперь вы убедились: они только притворяются... Впрочем, - спохватился старик, - я зря все время ругаю их, у вас может сложиться дурное мнение и обо мне. Ведь говорят же: у плохой паствы - плохой пастырь...

- Я о вас так не думаю. - Покрутив в руке загадочный предмет, Бессаз встал - не терпелось поскорее спуститься вниз, чтобы заняться находкой. Усилия добрых людей чаще бывают тщетны. Те, к кому обращена ваша вера, недостойны ее. Они не ведают, где добро, а где зло... Я же вижу, как вы стараетесь - без сна и отдыха, - говорил Бессаз, приближаясь к крышам. Ваш скромный облик, ваш дом, где благородная бедность соседствует с душевной щедростью, ваше презрение к суете... но вы не поняты теми, кто должен с благоговением внимать вам, вместо того чтобы красть цепи.

Чтобы придать своим словам еще большую искренность, Бессаз взял старосту под локоть, доверительно заглядывая ему в лицо:

- Для кого мы стараемся, к кому обращаем свои порывы, думаю я часто в тоске и не нахожу ответа... Только знаю я одно - молча и терпеливо делать свое дело... и вы увидите: вас назовут шахидом [Шахид- мученик за веру], будут упоминать ваше имя рядом с именами святых.

- Ну что вы?! Вы меня совсем... окрылили. - Старик по-отечески вдруг прильнул к плечу Бессаза, пустив, кажется, и скупую слезу. - Но и вы, прошу вас, не поддавайтесь унынию. Это иссушает душу. Верьте! Верьте! И вам воздастся... - Голос имама стал мягким и вкрадчивым, а жесты полны изящества. Даже губы его, сухие и жесткие, вздулись, налились краской, и другой, более греховный человек, ищущий очищения, тут же припал бы к его ногам, чтобы принять благостный поцелуй в лоб.

Бессаз еле удержался от такого соблазна и сделал энергичный жест рукой, как бы пытаясь защититься.

- Я не унываю, - пробормотал он. - Теперь я уверен в успехе. Нелишне было бы добавить "после ваших ободряющих слов", но Бессаз решил смолчать, чтобы староста полностью не почувствовал свою власть над ним.

На площадке их встретила Майра наигранным весельем, бегала вокруг отца, шутила с ним, и тот поцелуй, который так опрометчиво не принял Бессаз после проповеди на холме, достался ей.

Приятно было видеть, что у отца с дочерью вновь сложились родственные, полюбовные отношения, и все потому, решил Бессаз, что он сблизился со старостой. Ведь еще вчера дочь была так недоверчива к отцу, ибо решила действовать с Бессазом сообща, чувствовала его поддержку. Теперь же, когда двое мужчин сделались союзниками, ей надо было ладить с обоими, боясь немилости.

И Бессаз переступал порог дома, в котором три человека, бывшие чужими, решили действовать дружно и в согласии...

VII

Увлекшись историей черепахи, мы на время забыли еще об одном ее терпеливом слушателе - Тарази. Это тем более досадно, ибо именно Тара-зи заставил заговорить на понятном нам человеческом языке чудище и мы узнали пусть пока еще не законченный, сбивчивый, местами противоречивый рассказ Бессаза, самую что ни на есть банальную, тысячу раз слышанную нами ранее историю первых служебных шагов молодого человека, неопытного и самонадеянного, который был вынужден пойти по ложному пути, спасовав перед трудностями.

Да, старая, как этот мир, история... И для Тарази она была скучной, даже утомительной, - словом, ничем не взбадривала, не возбуждала бесстрастного тестудолога. Единственное, чем мог заинтересовать его рассказ черепахи, - так сказать, моральной своей стороной, ибо вносил некоторую путаницу в основную идею натуралиста... Но Тарази не торопился с обобщениями, тем более что и черепаха еще не до конца поведала историю своего танасуха...

Сейчас она сидела во фраке и недовольно вертела мордой по сторонам.

- Смотри, голубчик, как мне в нем неудобно, - говорила она Абитаю, оттягивая пальцами воротник и приглаживая его к складкам шеи.

- Встань-ка, встань... - суетился Абитай, смущенный тем, что не угодил приятелю.

Черепаха нехотя поднялась, но закашляла и села, неуклюже подмяв фалды своего фрако-халата, - бедняга страдала насморком, и слезы так и текли из ее глаз, застревая в ямках черных щек.

- А как хвост, не давит? - не в силах сладить с упрямой черепахой, развел руками Абитай...

- Шею давит... Ну, иди, утомил ты меня, - прогнала черепаха Абитая, и Абитай, удрученный, вышел и что-то бормотал, видимо ругая себя за оплошность и неточность в выкройке фрака.

В коридоре, приблизившись к свету, он долго и внимательно смотрел на свои пальцы, затем стал шевелить ими, как бы рисуя по воздуху. Он вроде бы исполнял танец - ритуал, - вдевал нитку в иголку, затем засовывал нитку в рот и щелкал воображаемыми ножницами, что-то удлинял, что-то укорачивал. Проделав все это несколько раз, но так и не найдя ошибку в выкройке, Абитай мазнул рукой и заторопился к комнате Тарази, постучал.

- Молодой судья ждут, - заявил он, не дожидаясь ответа. И горделиво пошел затем по коридору, спустился вниз, чтобы заняться своим обычным делом - рубкой стеблей, которые каждую ночь вырастали так, что закрывали ворота снаружи и их нельзя было открыть, чтобы выйти.

Абитаю по-прежнему не разрешали сидеть с тестудологами, слушать черепаху. Но как близкий приятель он знал о жизни черепахи гораздо больше, нежели Тарази и Армон.

Вечерами, когда Тарази уходил к себе, чтобы вместе с Армоном порассуждать об услышанном, Абитай бесцеремонно врывался к черепахе, приятели обнимались, соскучившись за день, и Абитай гладил ей хвост с дежурной шуткой на устах:

- На месте, на месте, не оторвали, - и хохотал...

Затем они устраивали пирушку, наедались и напивались вдоволь. И черепаха, которой надоедал дневной светский, сдержанный рассказ, была теперь грубой по-хамски, бесцеремонной, пьяной, - словом, получала отдушину.

За дружеским ужином она снова, более кратко, рассказывала, посмеиваясь над каким-ниубдь жестом Тарази, его привычкой накручивать кончик бороды на палец или выдергивать непроизвольно волоски из густых бровей и подолгу разглядывать их, - говорила о своих связях с Майрой, о блудливых повадках Фарруха, жалела одинокого старосту, живущего без женщин, - словом, давала волю своим чувствам и эмоциям.

Его рассказ, днем беспристрастный, с изложением одних только фактов, унижающих Бессаза своей откровенностью, перечеркивался в его сознании вечером, во время пьяных оргий. Он чувствовал свое превосходство над Абитаем - так чувствует себя уверенно человек, продающий за сходную цену дурное и подлое, в котором нуждаются.

Не в пример Тарази, сидящему с угрюмым видом, не прерывающему черепаху, не задающему ей вопросов, Абитай, наоборот, был жизнерадостен, хохотал, поддакивая, восторгался, закатывал в удивлении глаза, пил ежеминутно за здоровье рассказчика, лебезил и благоговел, - словом, был благодарным покупателем дурного.

- Ты - прекрасный малый, - обнимал ее в приливе чувств Абитай, затем подолгу пьяно смотрел на это странное существо - получерепаху-получеловека, чувствуя, что ущербное вместе со здоровым и делает ее душу отзывчивой. Когда к тебе снова вернется человеческий облик, я уеду с тобой. И мы погуляем на славу! Только ты брось, не работай больше в суде. Это суд и сделал тебя таким... - И Абитай, зарывшись лицом в ее шерсть на животе, пускал слезу.

- Решено, приятель, я буду жить тихо, - с дрожью в голосе отвечала черепаха. И, чуть повернувшись боком, поглаживала кончиком хвоста лицо Абитая - и делала это так легко и ласково, что Абитаю в самый раз бы замурлыкать, как коту.

Сейчас, когда Тарази и Армон зашли к черепахе, она, продолжая растирать шею, ворчала на своего приятеля. Но, помня о крутом нраве Тарази, тут же, едва они уселись по своим местам, начала чуть возвышенно - нервным тоном:

- Сегодня, господа, я расскажу о первых признаках недомогания, после чего я обнаружил на своем теле хвост...

Но Тарази остановил ее и попросил быть последовательной и продолжить с того, на чем вчера остановились, а именно - с рассказа о предмете, который Бессаз вытащил из руки прикованного и принес домой.