Назад, о время!

Затем могильщики подняли гроб на широких лентах и опустили его поперек ямы. Священник, по ту сторону могилы, развел руки и заговорил:

— …Ибо прах ты и в прах возвратишься.

Закончив, он сконфуженно откашлялся и умолк. Все стали расходиться. Могильщики неподвижно стояли у гроба, лысые головы их блестели на солнце.

Салливан пытался свыкнуться с какой-то странной болью, что поселилась у него в груди. Похоже на болезнь, но он вовсе не был болен. Совсем не похоже на обычную боль, вызванную лечением, — скорее какое-то постоянное мучение, которое, казалось, никогда не пройдет.

Разочарованно оглядываясь вокруг себя, Салливан вдруг понял, какой же дуростью было его прежнее веселье. Вот он на последнем десятке своей жизни — пятьдесят два года позади… Чего же он достиг? Ничего. Только этой ноющей боли утраты. Машинально порывшись в содержимом своего кармана, он выгреб на свет колючую пригоршню всякой всячины: складной ножик, огрызок карандаша, разнокалиберные гвозди, комок грязных бечевок, два кусочка мрамора и агатик, три монетки, обломок серого камня с блестящими вкраплениями, крошки печенья, а в самом низу — свалявшиеся пушинки. Прах и пепел.

Горючая слеза поползла по его щеке.

В комнату, еле волоча ноги, вошел пожилой мужчина и поставил в угод метлу. Последние несколько дней ему самому приходилось заботиться о доме; миссис Гастингс исчезла, и Салливан сомневался, что она когда-нибудь вернется.

— Надень пальто, Ларри, — вздохнув, сказал отец. Салливан сделал, как было сказано. Они молча вышли на

угол и стали ждать трамвая. Салливан постепенно начал понимать, куда они направляются. Тем же самым путем они следовали, когда ему врезали гланды. Страх охватил Салливана, но он взял себя в руки и смолчал.

Да, все верно — они держали путь в больницу. В темном вестибюле они прятали друг от друга глаза. Отец разговаривал с врачом, потерянно вертя в руках котелок, а Салливан машинально двинулся дальше по коридору.

Куда он шел? Что ему нужно в этом мрачном и неприятном здании, среди резких запахов эфира и формалина? Санитарки с постными лицами носили мимо него свои подносы, ритмично цокая каблучками. С обеих сторон проплывали запертые двери.

В горле у Салливана сжался комок. Наконец он остановился перед одной из дверей, по виду ничем не отличавшейся от остальных. Но эта дверь должна была для него открыться.

Ручка повернулась — и тут Салливан вдруг почувствовал, что больше ему не вынести. Господи, что это? Дверь медленно открывалась — и там — за ней — на постели…

Седая женщина. Вот она открыла усталые глаза и попыталась улыбнуться.

Восторг, смешанный с болью, заполнил ему грудь. Наконец-то он понял — он понял все. — Мама, — тихо вымолвил он.