Ложись!..

— Ну вот, в пух тебя разнеси! — сказал я удовлетворенно, складывая коконы на поддон санитарного ската. Пластиковая мембрана разошлась, и бывшие честные трудаки покатились вниз, в невидимое чрево города. Я понятия не имею, на что пойдут их ненужные теперь шмотки, внутренности и все такое. Ясно одно: сделал дело — дыши смело. Так что теперь осталось только включить уборочный душ, и я свободен. Город сам внесет трупач-ные коды в список выбывших, номера обиталей переместятся из адресного стола в лист свободной жилплощади, корреспондентам и контактерам уйдет известие о том, что данные персоны покинули реал.

Набрав на браслете код санитарного душа, я понаблюдал, как тугие струи, вырывающиеся из керамических распылителей, сносят мусор, пыль и кровь, вытекшую из разбитой головы аннулированного перца. Через пару минут, когда воняющая фтором вода сделала все, что смогла, я отковырял от стеклонового покрытия кусок жвачки и спустил ее в санскат, потом еще раз окинул подшефную территорию требовательным взором и направился к обитали.

Едва я открыл дверь в подъезд, завоняло. И бессильная злоба шарахнула меня по голове. «Нет, все-таки прав Прошкец. Что-то у меня с головой. Нормальный ЧТ никогда не будет злобиться на калек. Они ж и так обижены. А насчет „коричневого“ — так это я сам придумал, никто ведь не видел, как они им торгуют».

Но я злюсь.

Сиамы ненавидят меня за то, что я не даю им глумиться над трупаками. Это они нагадили. Нет никаих сомнений. Иногда я гружусь на то, что в моей норе нет окон — только голографический проектор, встроенный в стену, но, когда вспоминаю про эту трехногую сволочь, меня радует это обстоятельство. Не хватало еще, чтобы они мне на стекла нассали или написали бы какую-нибудь непристойщину.

Я включил фонарик на браслете и осветил лестницу. Странно — ступени были чисты. А откуда же воняет? Холодный пот окатил меня с ног до головы — неужели сиамы насрали на лестнице заводских? Вот мне прилетит, если трудаки унюхают, когда вернутся со смены!

Я быстро рванул по ступенькам наверх. Слава Матрице, там ничего не было.

Тогда я включил вентилятор, полагая, что гнусные твари скорее всего подпустили газа из какого-то подлого баллона. Или просто целый день здесь просидели. От них и без баллона воняет так, что…

Успокоенный, я вернулся к спуску в дворницкую и в нетерпении достал из-за пазухи долбило. Аппарат был классный — легкий, серебристый, с изумительными маленькими слушаками — наверняка покойничек выменял у какой-нибудь КСР на изрядную дозу «коричневого».

Я, как нормальный дворник и вообще сознательный трудак, конечно, презираю все это блестящее и сияющее, от чего сходят с ума почти все нижние, но почему-то сердце мое жалобно сжимается при виде всего этого барахла. Почему-то мне вспоминаются тихие стайки КСР, толпящиеся у грузовых лифтов по ночам.

«На заднем кожаном сиденье авто она…» — все знают эту песенку, от которой у нижних комсексработниц глазки заволакивает туманом. Так что рокеры с архаичным репертуаром типа «По краю крутой эстакады…» не имеют шансов собрать и половину зала какой-нибудь занюханной пивнухи.

На третьей ступеньке я остановился в нетерпении, собираясь надеть трофейный долбак и послушать модные песенки. Если клевое, то можно будет позвать гостей. «Краснухи» принесут. Классно оттянемся.

Но, к счастью, я не успел надеть долбак, потому что ткнулся лицом в какую-то паутину или нитку, и тотчас сверху мне на голову потекло вонючее и теплое.

«Говно! — догадался я по запаху и мысленно возопил: — Уроды! Убью!»

Мысленно, потому что рот я открыть не смел. Если бы я открыл его, то неизбежно попробовал бы сиамье дерьмо на вкус.

Не помню, как оказался в душевом пепелаце, — уж очень быстро это произошло. Смыв с себя фекалии, я побрился налысо, нарушая все правила приличий, но если бы можно было, я бы и шкуркой прошелся. Тепленькая водица слегка остудила мой гнев. «Под аннулятор вытолкну!» — пообещал я ублюдкам и потянулся к стене.

За отставшей кафельной плиткой у меня еще была заначка «красного». Для верности я слопал сразу три пастилки, и вскоре мне совсем клево стало. Чтобы усилить кайф, я даже высунулся из пепелаца и утянул со стола благоприобретенный только что долбак. Короче, я сунул слушаки в уши и закрыл глаза.

Фимоза, дрянь, приволокла как-то запрещенную кассету. Мы приняли «коричневого» и смотрели это чудесное верхнее кино — на железяке его не показывают — просто потому, что его смотрят там, наверху. Мы ничего не поняли из сюжета и половину слов не разобрали, но там была сексуальная сцена на верхнем уровне. Два ЧТ обнимались на открытой площадке, и пошел дождь. Дождь — это душ из неба. Вообще-то душ должен идти только сбоку, потому что Матрица запрещает прикасаться смертному к своей макушке. Но там они стояли под дождем и он лился сверху. А еще Фимоза сказала, что там есть солнце — это звезда, что ее никто никогда не зажигал, а она горит сама. Меня это удивляет. Все в мире создано Матрицей. И если какое-то солнце горит, значит, от Матрицы к нему идет какой-то шнур.

Я точно знаю из уроков, что все, что создано, создано Матрицей.

Но последнее время меня это начало парить. Потому что если все сделал кто-то, то кто сделал Матрицу? Еще меня парит много других вещей, но я боюсь про них говорить со своими друзьями. Меня инстинктивно пугают эти темы. Ну, примерно как трогать себя. В книжках написано, что на ладонях вырастут волосы, если трогать себя за макушку, но я трогаю. И у меня ничего не выросло. Сначала я следил, намереваясь не пропустить момент и выщипать первые же ростки, но когда прошел год, я понял: если волосам где и суждено вырасти, то они непременно вырастут, а если нет, то хоть убейся.

Зато я заметил, что когда гладишь себя по макушке, то тиликанье пропадает и в голове становится немного яснее, чем обычно. И еще от «коричневого» тиликанье прибивает исключительно.

Я наклонил голову, и теплая вода текла по моему свежевыбритому черепу. Было приятно.

Когда я был еще ребенком и жил в детском комбинате, папа и мама приходили ко мне. Играли, разговаривали. И папа иногда пытался погладить меня по голове, а мама ругался. Говорил: «Чему ты ребенка учишь? Вот наступит Новый год, секретарь от имени Матрицы всех и погладит! Испортишь жизнь ребенку!»

Я вспоминаю руку отца. Она похожа на дождь. «Дож-ш-ш-ш-шть. Душ-ш-ш-ш-ш», — шепчу я вслух, но не слышу своего шепота, потому что шумит душ-дождь и играет музыка. Она похожа на то, как если бы я сидел на берегу настоящего моря, а волны бы перебирали камешки. Они точно звенят, как хрустальные, когда их поднимает волной. Я уверен. Однажды я смотрел старый фильм (тоже Фимоза притаскивала), так в этом фильме люди праздновали Новый год. Они танцевали, пели — ну, совершенно как мы, но только мы выставляем в центр обитали или на площадях голяки, изображающие древние елки, а они ходили вокруг настоящего дерева. Я уверен, что оно очень хорошо пахнет. Настоящее все пахнет хорошо.

Фимоза же — не к добру я ее так часто вспоминаю! — заработала у лифта несколько пакетиков с настоящим чаем. Не капли, а это трава такая сушеная. Что, не знали? И я не знал.

Вот это запах!

Думаете, я его заваривал? Нет. Я целый год держал пакетик под подушкой. Нюхал. Потом, конечно, заварил, когда нюхать нечего стало. Но дело не в этом! Я же о елке в старинном фильме. Стеклянные камни, которые висели на этом дереве, звенели ясным хрустальным звоном. Слово «хрустальный» я, конечно, употребляю, начитавшись книг. Я не знаю, как звенит хрусталь и что это такое. Просто мне кажется, что в этом слове есть ХРУпкость и СТАЛЬ. Как звенит сталь, я знаю хорошо. На железяке полно стали. А вот хрупкого тут не найти.

Почему я представляю себя у моря? Потому что я знаю, где-то на Земле есть моря. И я уверен, там должны быть свои дворники и другие прочие ЧТ.

О… чувствуете, как долго не тиликает? Это потому, что я стою под душем и нарушаю общественную мораль.