Игрушка детского бога (СИ)

Кё говорит, Аш на те подношения любуется-радуется. А есть ему все равно нечем.

Фарел накануне целую корзину зеленики набрал. Крупной, мохнатой, самой красивой. Мама такую с размолотыми зернами варит, вкусно получается - язык проглотишь!

Поставил возле деревянных ног Аша, помолчал. Попросил бы помощи, да непонятно, как Аш с детским богом разговаривать станет. Аш-то, вроде, тоже взрослый. Или нет?

Однажды, когда Фарел совсем маленький был, Ашева башня развалилась. Старая была. Деревянный Аш на бок шлепнулся, плоскими ступнями к морю. После новую башню построили, такую высокую, что если оккулу на хвост поставить, то и она до верху носом не дотянется. Снова стоит деревянный Аш, подарков ждёт.

Отец говорит, при нём башню четыре раза заново ладили. Так то отец. Он даже волну видел, настоящую.

А башня с умоломкой ни разу не рушилась. И высотой она много больше.

Видом она как толстенный ывовый ствол без коры, без веток. Будто ыва эта тысячу лет здесь стояла, да так на корню и засохла. Только настоящая ыва, если засохнет, белая становится, а башня - как блескучий камень. В стенку стукнешь: том-м-м - отзывается.

Может, и вовсе не ыва это.

Вход в бащню старая кё водорослями заплела. Фарел в щёлку подглядывать пробовал: вроде лестница виднеется, а больше ничего - темно.

Прошлым летом Фарел ухо к башне приложил, и почудилось, будто вздрагивает кто в глубине, как огромный зверь ворочается. Он после придумал, что это туловище Хура: на небе-то одна голова, а остальное куда делось?

Хотел рассказать кё, но побоялся: вдруг отругает. Старая Хораса новых сказок не любила, всегда одинаково рассказывала. Вот мама - та каждый раз по-новому.

Но маме Фарел про Хура тоже рассказывать не стал. Испугается еще, женщина ведь. Вон, Найра - любой ерунды боится.

Когда Фарел к башне детского бога шел, Найра из дома выглянула, да так и застыла - кулачки к щекам, глаза большие, напуганные. Фарелу даже смешно стало. Съедят его, что ли, в башне этой?

До сих пор никого же не съели.

У входа ждала старая кё. Молча сунула в рот мальчишке крохотный вязкий комочек, шелестнула занавесью, толкнула в чёрный провал.

Фарел шагнул в темноту и замер. Показалось, башня дышит.

Прислушался, нет - ветер едва слышно гудит далеко вверху, под самой крышей.

Гладкие ступеньки сами под ноги просятся. Лестница вокруг толстого столба вьется, и не поймешь: то ли вправду Аш башню сотворил, то ли сама она так выросла - вместе с лестницей.

Держится Фарел за гладкий столб, ступеньки ногой нащупывает. Ступеньки удобные, сами ведут.

Привели на площадку.

По сторонам и за спиной - узкие окна. В окнах белое море и белое небо, вон, вздорная птица чакка пролетела. А прямо перед Фарелом - умоломка.

Теперь понятно, почему отец ее игрушкой назвал. Старый Арак такие детям из щепок режет и раскрашивает, кубики называются. Только у Арака все кубики одинаковые, а тут и длинные, и короткие, и сплюснутые, и вовсе скрюченные какие-то. И все меж собой переплелись, как морские змеи по весне. И не поймешь, где одна деталька кончается, а где в нее другая входит.

А уж цвета какие яркие! Черный-черный, белый-белый, рыжий-рыжий. Еще красный, как кровь, и коричневый.

Фарел даже задохнулся от восторга. Стоял и умоломку разглядывал, пока от смолы язык не защипало.

Тогда только вспомнил, зачем пришел.

Мальчишки рассказывали, что голоса в башне слышали, а то и вовсе видели, как водяной человечек приходил и на нужную детальку показывал. Карак так долго хвастался, чего ему детский бог обещал, что пришлось Фарелу с ним подраться.

Ясно же, что врал. Умоломку-то он собрать не сумел.

Фарел, как положено, смолу разжевал. Подивился холоду, разлившемуся в горле: словно льдинку проглотил. Глаза закрыл и позвал детского бога.

Он всю ночь повторял, что просить будет. Здоровья, конечно, всем: и родителям, и сестрам, и друзьям, да и всему селению - не жалко. Чтобы зерна уродилось много. Чтобы рыба шла крупная, а оккулы чтоб беззубые, и берсы пусть охотникам не попадаются, ну их, берсов! Мясо жёсткое, а шкуры и у беранов хороши.

Ах да, еще чтобы сестрам хорошие мужья достались.

А ему самому чтобы стать сильным-сильным и поймать киита. Пусть не киита, а большущего тенца - чтобы все селение неделю ело и еще осталось. Ну, а больше, вроде, и не надо ничего.

Напоследок вздохнул глубоко и спросил про умоломку.

И глаза открыл.

Ничего Фарел не услышал. Просто вдруг захотелось потянуть за оранжевый кубик, что торчал сбоку. А потом повернуть черную детальку. И еще красную поставить сбоку.

И еще - лизнуть блестящую поверхность головоломки. Такая она была гладкая под пальцами, как спелая ягода.

Он и лизнул.

Никому потом не рассказывал. Даже Найре.

Поставил, как хотелось. А тут еще и коричневая загогулина сбоку обнаружилась, потом длинный белый кубик сверху повернулся.

Складывал Фарел умоломку, будто кто его под руку подталкивал. Может, это и называли "с детским богом разговаривать"?

Эту штучку сюда хочется, а вот эту повернуть. Стало Фарелу так легко, так радостно, будто сам глаз Аша в душу заглянул. Встал на место последний черный кубик, и тут словно задрожала башня, мелко, как рябь по воде идет. И вздохнула напоследок.

Смотрит Фарел, а головоломка в картинку сложилась: понизу и сверху будто море, а посередине кто-то непонятный. То ли оккулья морда с черными глазами, то ли лодка такая чудная. А может, и вовсе Хур из воды поднимается, рожу страшную кривит.

Сложил Фарел умоломку.

Признал его детский бог.

***

Дно прошуршало по песку, лодка накренилась. Замёрзший Фарел тяжело вывалился в мелкую воду.

Холодом плеснуло прямо в сердце.

Отец стоит на берегу, а вон и мать. Кё Хораса опирается на кривую палку, глубоко ушедшую в песок. Там Горей и Родка - вернулись раньше него. Фарел обернулся к морю: вдалеке покачивались на волнах раз, два... все четыре оставшиеся лодки.

Благодарение Ашу, на этот раз вернулись все.

Отец жестко ткнул в плечо:

– Мужчина.

Сквозь близкие слезы улыбалась мать.

А там, в стороне, неужели Найра? А ведь точно: прячет глаза, корзина с рыбой в руках. Горячая волна прихлынула к щекам, растеклась по телу. Пришла все-таки.

Они давно уже не разговаривали. Кажется, целую жизнь.

Что с того, что Фарел за десять весен четырежды собирал умоломку? Что ходил на отцовской лодке и помогал тянуть здоровенного тенца. Что с того, что выловленная оккула чиркнула по его груди шершавым хвостом, едва не отправив за борт, и оставила на память неровный шрам.

Чудилось: чем больше из кожи лезет Фарел, тем пуще сторонится его Найра, смотрит мимо и брови хмурит. И наоборот, стоило не получиться головоломке, Найра словно ласковее становилась.

Чудилось ли?

Прошлым летом он застал её возле Ашевой башни: Найра как раз забрала горшок с орнаментом и седую беранью шкуру. Оккеан шумел и терзал берег, вгрызаясь в песок, переворачивая камни.

– Найра, постой!

Остановилась, глянула испуганно и отвела глаза.

– Послушай, Найра, - воздух был горячим и липким, язык с трудом ворочался во рту, - хочешь, я привезу тебе оккульих зубов, когда мы снова пойдём за рыбой?

Она обхватила обеими руками горшок, словно спряталась за ним от Фарела.

– Или хочешь, я поймаю тебе рыбу-радугу? Может быть, если её высушить, ты сможешь...

– Я вообще не хочу, чтобы ты уходил в оккеан, - прошептала она еле слышно.

Фарел запнулся.

– Почему?

– Потому что за тебя боюсь, - быстро заговорила Найра, глядя в землю. - Когда ты в оккеан уходишь, я будто теряю что. Всё думаю: вдруг тебя оккула съела.

– Так не съела же, - растерялся Фарел.

– А вот у сестры мужа съела! - в голосе Найры зазвенели близкие слёзы. - И у рыжей Хоны съела! А у Алариного мужа ноги откусила, так он ещё две зимы мучался, пока помер. А я так не хочу! Не хочу бояться.