В некотором царстве

"Голосуй, не голосуй - все равно получишь ша-ай-бу-у, ша-ай-бу-у..." - мимоходом подумал Денис, дымя окурком "Ватры".

Мама наконец-то воспользовалась свободой. То бишь, его, Дениса, пребыванием в армии. Чуть ли не два десятка лет горбатилась ради своих ненаглядных - что там те несчастные алименты? - но вырастила-таки и решила устроить, наконец, и свою личную жизнь. И устроила, оставив квартиру ему, Денису, а Алька в квартире не нуждалась, она со своим очкариком-историком угнездилась в райцентровской глубинке и жила себе, припеваючи. И слава Богу...

Мама вышла замуж, Ирка, любимая-прелюбимая, родная-преродная, тоже выскочила, не дождалась. Появились, конечно, после армии другие. Оксана появилась, но Оксана это Оксана, не Ирка ненаглядная. А какие письма он ей писал, а какие она ему писала... Потом все реже и реже, а когда дело уже шло к дембелю - и вовсе замолчала. Выбрала себе судьбу - в виде шпака, выпускника летного училища - и отправилась вместе с ним на юг, жить у моря. Конечно, выпускник летного - это не выпускник ПТУ, хотя он, Денис, тоже мог пойти в летчики. Если бы захотел. Не дурнее ведь других, шпаков этих высокомерных. Только жизнь вот заставила пойти в профтех, на гособеспечение. Кстати, токарь-фрезеровщик - совсем неплохо: отпахал смену как робот, руки заняты одним, а голова другим или вообще ничем не занята, отключена - и свободен, словно гордый буревестник. Правда, "Красный молот" встал из-за этой всеобщей дуристики, но ведь не навсегда же! А если и навсегда , - придется податься в какую-нибудь коммерческую контору, к этим новоявленным бизнесменам. В конце концов, на кружку пива себе заработает, хотя дорожает, чуть ли не каждую неделю дорожает эта кружечка...

Вариантов не было: сначала пиво в "сквозняке", потом прогулка по "стометровке", а еще потом вдруг да и наклюнется что-нибудь этакое. И хлеба нужно будет купить, если повезет - вторую неделю давились за хлебом. И какой-нибудь вермишели, а то воротило уже от вареных и жареных яиц, купленных на последнюю зарплату...

Он выкинул окурок в окно, на головы граждан, разгоряченных борьбой за добычу товара, и пошел одеваться.

Знойный день тянулся и тянулся, занудный и бестолковый, подобный старым фотографиям, в беспорядке брошенным на пыльный стол кем-то нетрезвым и равнодушным. Жужжание голосов и стук кружек в "сквозняке"... Жаркий ветер на "стометровке", поднимающий пыль и мотающий от тротуара к тротуару клочья газет и смятые стаканчики из-под мороженого... Бормотание попрошаек у автобусных остановок... Шайка назойливых цыганок у дверей универмага... Кучка каких-то митингующих на самом солнцепеке, рядом с памятником и общественным туалетом, по колено залитым мочой... Раскоряченные голые девицы и совокупляющиеся пары на обложках книг и больших календарях пестрой россыпью на столах в тени каштанов на улице Независимости, бывшей Карла Маркса... Перекопанные тротуары... Сонмы мух над поваленными мусорными баками... Вновь полумрак "сквозняка" с теплым пивом и окаменевшими котлетами... Безлюдье городского парка с искореженными качелями и каруселями, и газонами, усыпанными пробками от портвейна... Болотный запах, висящий над полупересохшей речушкой с грудами хлама у берегов... Разбитые стекла досок почета с обрывками фотографий, лохмотья объявлений на столбах: "Куплю... Продам... Сниму... Ищу... Меняю... Удавлюсь..." Жара. Пыль. Жара. Пыль. Пыль... Жара...

Вернувшись домой, он плюхнулся в предусмотрительно наполненную утром ванну и долго лежал в прохладной воде, глядя на пятнистый от желтых потеков потолок.

Потом сварил яйца, тонкими ломтиками нарезал плавленый сырок, и размешал в стакане с кипятком остатки маминого варенья.

Потом смотрел муторный видеофильм, транслировавшийся по местному телевизионному каналу. Покурил, высунувшись в окно и глядя на неугомонный проспект. Пересчитал деньги. Вытащил из кладовки пустые бутылки и сложил в большую сумку и авоську.

Лег спать...

3.

Здесь, за поворотом, стены лабиринта растворялись во мраке, а дальше - он это знал - слабо серебрились, отражая свет никогда не тускнеющих шаров, лежащих на каменных столбах у входа в темницу Божественной Прорицательницы. И под каждым шаром сидели на низких скамьях вооруженные стражники-ксории. Путь от поворота до столбов был прямым и длинным, без каких-либо укрытий - только отвесные гладкие стены, только холодная каменная толща вверху и внизу. Это был узкий проход в глубине гигантской горы, чья вершина вздымалась выше облаков, горы, нависающей над серыми водами залива Теплых Дождей. Сотни ходов источили гору, образуя лабиринт, в центре которого находилась темница Божественной Прорицательницы. День за днем, ночь за ночью, начиная с далекой Поры Спокойного Неба, разведчики пробирались в глубь лабиринта, натыкаясь на тупики и завалы, погибая в глубоких колодцах, прикрытых уходящими из-под ног плитами, - но проникали все дальше и дальше, намечая единственно верный путь - и все ближе была Божественная Прорицательница, запертая в темнице в чреве горы.

Ксории долго и тщательно готовились к похищению Прорицательницы. Их лазутчикам удалось под видом странствующих купцов пробраться в город и остаться там до Поры Холодных Ветров, и сделать подкоп под башню. В ночь рождения Божества Пяти Небес, когда праздник был в каждом доме, войско ксориев перевалило через холмы, трубя в свои костяные трубы, вызывая на бой сынов Божества Пяти Небес. Огненные стрелы сынов Божества превратили ночь в день, отбросили ксориев к холмам, и вся равнина была усеяна замолкшими костяными трубами нападавших. Сыны Божества радовались победе, но радость утихла при вести о том, что башня опустела. Божественная Прорицательница исчезла, и остались только слова, начертанные ее рукой на голубом листе с белыми узорами. "Ночь радости - ночь печали, ночь смеха - ночь слез. Едино, неразрывно, две стороны небес, и одно переходит в другое, и становится радость печалью, и слезами проливается смех. И в печали возрождается радость, и из слез восстает смех. Две стороны вечных небес".

Божественная Прорицательница оставила надежду. И от умения разведчиков зависело, сбудется ли эта надежда. Разведчики сделали свое дело: прошли весь лабиринт и отыскали темницу. Последнее слово должны были сказать штурмовики. Уничтожить стражей-ксориев и открыть двери темницы...

Он вслушивался в тишину, лишь изредка нарушаемую резкими голосами стражников, и напряженно ждал того момента, когда начнут действовать Сергей и Валерик, заходящие сбоку, по другому проходу, ведущему к темнице. Пальцы его нетерпеливо перебирали короткие трубки подвешенных к поясу дымарей. Взывайте к своему одноногому толстобрюхому Крадду-Роаллу, злорадно думал он. Пусть принимает мертвецов в свою обитель. Мы освободим Божественную Прорицательницу и навсегда загоним вас, поганые ксории, в пасмурный болотный край за Великой Грядой, и некого будет вам винить, кроме самих себя - зачем нужно было нарушать условия мира?

Громкие крики и сухой треск храмовых хлопушек раздались в отдалении почти одновременно - и это значило, что Сергей и Валерик приступили к делу, отвлекая на себя внимание стражников. Он быстро высек огонь, выхватил дымари из футляров и с силой швырнул за угол, в открытое пространство, ведущее к дверям темницы. Пригнувшись, бросился следом, срывая с шеи тяжелое ожерелье, и еще успел разглядеть, как стражники, хватая стрелометы, едва не сбивая друг друга с ног, устремились к боковому проходу, навстречу ребятам. Потом все растворилось в плотной желтой пелене, исторгаемой разгоревшимися дымарями. Он понесся вперед, ориентируясь по встревоженным голосам стражников, крикам Сергея и Валерика и треску храмовых хлопушек.

Желтая пелена над его головой осветилась изнутри и он понял, что достиг столбов с шарами. Остановился, метнул в невидимую дверь темницы звякнувшее ожерелье и отскочил за каменный столб. Оглушительный грохот перекрыл все остальные звуки, в желтизне расцвел

пышущий жаром искрящийся багровый цветок, взвился под своды подземелья и опал, растекся кипящей лужей, открыв рваную прореху в дверях темницы. Оттуда веяло прохладой, и мерцало, колыхалось что-то невесомое, белое с голубизной...