Кузнецы грома

Оскорбленный академик отвернулся.

– Аркадий Николаевич, сколько вы потребуете еще на биозащиту? – секунду передохнув, спросил Главный у маленького.

– Думаю, килограммов восемьсот-девятьсот.

– Во! Восемьсот-девятьсот! Вы знаете, что это такое – восемьсот-девятьсот килограммов, – снова набросился Главный на Венгерова.

Только услышав такую цифру, Кудесник понял, насколько все это серьезно.

Утяжелить корабль почти на тонну. Как?

– Извините, Степан Трофимович, но продолжать разговор в подобном тоне я считаю бессмысленным. "Сейчас или пойдет волна цунами, – думал Борис, – или начнется отлив".

– Отлично! Послушаем двигатели, – спокойно сказал ЭсТе.

"Отлив", – понял Кудесник.

Поднялся красивый, со звездой Героя Социалистического Труда на модном пиджаке представитель могучей фирмы двигателистов.

– Форсирование двигателей так, чтобы взять восемьсот-девятьсот килограммов полезной нагрузки в сроки, которые у нас есть, невозможно. Вы сами это прекрасно понимаете, Степан Трофимович.

– Так! – торжествующе сказал Главный, словно даже обрадовавшись этому ответу, и быстро взглянул на Венгерова. – Что скажет седьмая лаборатория? – Он обернулся к Бахрушину.

Очень спокойный, встал Бахрушин. И сказал, как всегда, коротко, просто и убедительно:

– Увеличение веса потребует новой отработки системы ориентации, даже если мы впишемся в ту же геометрию. Ну а если не впишемся, – Бахрушин развел руками, – тогда сами понимаете. Летит к черту вся аэродинамика, все заново… Кроме того, увеличение полезной нагрузки потребует новой тормозной установки или форсажа старой. И на то и на другое нужно время, хотя бы месяцев шесть… Бахрушин сел.

– О каких шести месяцах может идти речь? – картавя, спросил носатый человек в очках. Его Борис тоже знал, только фамилию забыл. Он из Астрономического института.- О каких шести месяцах может идти речь, – повторил очкастый, – если противостояние Марса начнется в октябре! Можете делать вашу установку четырнадцать лет, до следующего противостояния…

– Откладывать запуск, срывать программу нам никто не позволит, – глухо сказал Степан Трофимович. – Какие будут предложения?

Долгое, тягостное молчание. Отвели глаза. На Главного никто не смотрит. Народ тут сидит опытный. Знают: сейчас сказать что-нибудь невпопад опасно вдвойне. Да и что скажешь, по правде говоря? Как ни крути, а восемьсот килограммов – сила!

– Надо снять одного космонавта, – неожиданно для самого себя вдруг сказал Борис Кудесник. – Это даст около тонны веса и место для экранов защиты. Полетят не втроем, а вдвоем…

Все обернулись на его голос. Все смотрят на него. У него красивое от волнения лицо. Густые вразлет черные брови. Упрямый подбородок. И очень молодые глаза.

Все смотрят на него, а потом тихонько переводят взгляд на Главного: что скажет?

4

Огромный многоэтажный цех. Пятый цех, цех общей сборки. Если подняться к его стеклянной крыше – туда, где под рельсами мостовых кранов тяжело висят перевернутые вверх ногами вопросительные знаки крюков, – перед вами предстанет – удивительная, грандиозная панорама, центр которой занимают гигантские тела ракет – циклопических, невероятных сооружений, монументальность которых может соперничать с великими пирамидами. Ракеты расчленены на части – значит, скоро в путь. Только так, по частям, можно вывезти ракету из цеха, доставить на ракетодром. Это будет уже совсем скоро – в июле. Если будет.

В цех входит Ширшов. За ним – Раздолин. Входит и останавливается перед зрелищем ракет. – Ну, вот они… – говорит Ширшов. Раздолин молчит. Он знал, что они большие, очень большие, но никогда не думал, что они такие большие.

– В порядке телега? – улыбается Сергей, покосившись на Раздолина. Не очень-то он чуткий человек, этот Сергей, и всякие восторги людские для него так, "коту редькинскому под хвост". (Это он так любит говорить, имея в виду фотографию – единственное украшение их комнаты.) Он знает, что Раздолин видит ракету в первый раз, понимает его, помнит, как сам увидел ее впервые (не эту, лунную, чуть поменьше) и стоял – не вздохнуть, не выдохнуть. Но сейчас он показывает Раздолину ракету и уже поэтому не может проявлять никаких восторгов. "Для меня это – дело привычное. Быт", – вот что он хочет сказать своей улыбочкой-ухмылочкой и "телегой". Хочет сказать и наврать, потому что, сколько бы раз он ни видел ракету, она всегда волнует его, всегда остро чувствует он щемящий душу восторг, глядя на маленькие фигурки людей рядом с ней, такие маленькие и слабые, что нельзя поверить, будто они создали ее. Ширшов, человек в чувствах своих скупой, здесь, в цехе, испытывает радостную влюбленность в людей.

И чувство это кажется ему каким-то книжным, надуманным, недостойным настоящего мужчины. В его лексиконе подобного рода волнения называются "размазыванием соплей".

– Домчит с ветерком, – опять говорит Ширшов и тут же понимает, что чувство меры уже изменяет ему. Черт его знает, может быть, он и не такой уж нечуткий человек, этот Ширшов.

– Значит, ты теперь вместо Чантурия? – спрашивает Сергей, помолчав.

– Вроде пока да.

– По правде сказать, мы удивились, когда Коля сказал, что Чантурия сняли…

Здоров, как бык…

– Галактион самый здоровый, это верно, – соглашается Раздолин. – Немного нервничал в сурдокамере, вот и сняли… Он потом шумел. "Я, – говорит, – общительный человек. Надо это учитывать…" Сергей улыбнулся.

– Тебе смешно, а ему? Я и сам не понимаю, зачем сурдокамера, когда летят втроем… Ну, ладно… Пошли?

– Ну пошли…

И они идут к одной из ракет и становятся все меньше и меньше не только потому, что удаляются, но и потому, что приближаются к ней.

5

Ракеты предназначались для "Марса" – межпланетного корабля с людьми на борту.

Снаружи "Марс" был прост и бесхитростен. Простота эта была, как говорил Бахрушин, "не от хорошей жизни". Атмосфера Земли заставляла конструкторов идти на обманчивый примитивизм форм. Там, на своей широкой космической дороге, послушный воле своего капитана, "Марс" должен был преобразиться. Раскрывались защитные створки иллюминаторов, обнажалась ячеистая поверхность солнечных батарей, из сложных электронных семян медленно прорастали длинные и тонкие стебли радио- и телеантенн и, поднявшись, распускались на конце причудливыми серебристыми цветами, чашечки которых, как подсолнухи к Солнцу, поворачивались к Земле. Там, на миллионнокилометровой черной дороге Космоса, корабль преображался не только внешне: начиналась его сложная, рассчитанная до миллиметров, граммов, долей секунды жизнь.

Победив тяготение планеты, он мчался с точностью, в тысячи раз превосходящей точность курьерского поезда. Невидимые рельсы траектории вели его к той точке бескрайней бездны, куда через три месяца после старта корабля, подчиняясь законам небесной механики, должен был прийти Марс. Эти рельсы лежали на миллионах шпал математических формул. Их было так много, что будь все люди Земли математиками, они не смогли бы справиться с легионами вопросительных знаков, заключенных в них. Тогда на помощь пришел электронный мозг вычислительных машин, способный в тысячи раз обгонять человеческую мысль. Подобные же машины рассчитывали тепловые режимы двигателей всех ступеней и аэродинамический нагрев корпуса, решая сумасшедшую головоломку спасения металла и человека от жара, соизмеримого с жаром поверхности солнца.

Внутри корабля размещались двигатели управления и тормозные двигатели мягкой посадки, готовые к работе каждую секунду. Это они должны были потом поднять корабль с Марса в точно назначенный срок: 17 октября в 04 часа 47 минут по московскому времени. Внутрь корабля были втянуты телескопические "ноги", которым предстояло отпечатать первые следы на песке марсианских пустынь. Внутри были радио- и телеаппаратура – советчик, друг, надежда и отрада, живой голос и лицо Родины.