Птица малая

Яногучи позволил молчанию заполнить комнату. Джимми крутил вокруг запястья свои часы, неосознанно подражая недавнему жесту Софии. Пару минут он смотрел в пол, затем глянул на Яногучи, но почти тут же отвел взгляд.

– Я боялся, что ошибаюсь, и хотел, чтобы послушал еще кто-то… – Джимми умолк и на этот раз, вскинув глаза, не стал отворачиваться. – Это неправда. Я знал. Я был уверен. Просто я хотел сначала разделить это с моими друзьями. Они для меня как семья, доктор Яногучи. Конечно, это не оправдание моей недальновидности. Я подам заявление об уходе, сэр. Мне очень жаль.

– Я принимаю ваши извинения, мистер Квинн. – Яногучи закрыл журнал и поднял со стола единственный листок бумаги. – Госпожа Мендес оставила для меня эту докладную записку. Она рекомендует, чтобы ИИ-проект ограничился выполнением заявок. Полагаю, я соглашусь. Это принесет ИКА значительную экономию – благодаря вашему предложению, чтобы проект выполнялся на условиях пари. – Яногучи отложил записку. – Я бы хотел, чтоб вы продолжали сотрудничать с госпожой Мендес, хотя на прежней должности вы больше не нужны.

Он посмотрел, как Квинн справляется со своими чувствами, и, оставшись довольным самодисциплиной молодого человека, продолжил:

– Начиная с завтрашнего утра вы станете руководить непрерывным слежением за источником этих передач. В вашем распоряжении будет штат из пяти человек. Круглосуточный график, по двое на смену. Я бы хотел, чтоб вы координировали свою работу с аналогичными командами на Барстоу и других телескопах.

Он встал, и Джимми тоже поднялся на ноги.

– Поздравляю, мистер Квинн, это историческое событие. Прижав руки к бокам, Macao Яногучи коротко поклонился; позже Джимми поймет, что был удивлен его жестом даже больше, чем прочими событиями того дня.

– Разрешите отвезти вас домой, – предложил Яногучи. – Не думаю, что вам следует садиться за руль. Я скажу своему шоферу, чтобы завтра утром он заехал за вами. Вы можете оставить здесь на ночь свою машину.

Джимми был слишком изумлен, чтобы что-то сказать. Macao Яногучи засмеялся и повел парня к стоянке.

Этой ночью, всего второй раз за многие ночи, у Эмилио Сандоса была бессонница.

Он пользовался этой квартирой бесплатно, потому что дом располагался слишком близко к наступавшему океану; никто больше не решался в нем жить, и домовладелец оставил попытки сдать его в аренду. Нынешней ночью, как всегда, один в маленькой спальне, Эмилио глядел на потрескавшийся залатанный потолок, выглядевший весьма живописно в свете луны, отраженном от моря, и слушал гипнотический шум волн, звучавший совсем рядом. Он знал, что заснуть будет трудно, но не закрывал глаза в попытке приблизить сон.

В какой-то мере Эмилио был готов к тому, что произошло вчера вечером. «В этом мире уйма народу, – как-то предупредил его Д. У. Ярбро. – Когда-то, где-то одна или две женщины смогут разбудить в тебе мужчину. Имей это в виду, сынок». Поэтому Эмилио еще до встречи с Софией Мендес сознавал, что ему предстоит встретиться с кем-то наподобие нее. Он больше не отрицал смятения, которое вызывала в нем София; он просто признал, что ему нужно время, чтобы отклик своего естества привести в согласие со своими обетами.

Эмилио никогда не оспаривал непреложность обетов всерьез. Он считал их необходимой составляющей апостолата, делавшей его пригодным для душеспасительной деятельности, и, когда пришел срок, принял их всем сердцем. Но в пятнадцать лет, когда все это начиналось? Эмилио смеялся бы до колик от одной только мысли, что может стать священником. О, конечно, Д. У. сделал так, чтобы с Эмилио сняли обвинение, и вытащил с острова раньше, чем за него взялся кто-то еще, и Эмилио был ему благодарен, хотя не очень умел это выразить. Но вначале он намеревался быть послушным только до восемнадцати, а там уже поступать как ему заблагорассудится. Уехать в Нью-Йорк. Прорваться в низшую лигу. Возможно, бокс. Легкий вес. Или полулегкий, если наберет больше. Опять торговать, если придется.

Первые месяцы в иезуитской средней школе стали для Эмилио шоком. Он настолько же отставал от других учеников по предметам, насколько превосходил в жизненном опыте. Мало кто из мальчиков заговаривал с ним – разве для того, чтобы подразнить, – и он отвечал тем же. Д. У. заставил Эмилио пообещать одно: никого не бить. «Только не распускай кулаки, mano. Больше никаких драк. Сынок, держи себя в руках».

Из семьи никто ему не писал и не звонил, тем более не навещал. Его брат избежал наказания, сообщил Д. У. незадолго до окончания первого семестра, но все еще винит Эмилио за то, что случилось. Ну и черт с ним, кого это волнует? – со злостью подумал он и поклялся, что никогда больше не будет плакать. В ту ночь Эмилио перелез через стену. Нашел себе шлюху, напился. Вернулся обратно, сознательно нарываясь на скандал. Если кто и заметил, как он уходил, то не стал ничего говорить.

Отлив начал сменяться в Эмилио приливом примерно на восьмом месяце второго курса. Спокойная методичность жизни в школе-интернате стала его привлекать. Ни кризисов, ни страха, ни выстрелов и криков в ночи. Ни избиений. Каждый день протекал по плану, без сюрпризов. Почти не желая того, Эмилио преуспел в латыни. Даже выиграл приз «За превосходство». Ему нравилось звучание этого слова. В мыслях Эмилио прокручивал его раз за разом.

Третий курс он закончил лучше, несмотря на то, что почти весь год потратил на споры со священниками. Все, что Эмилио знал о религии, казалось ему полной чушью; он был обезоружен, когда святые отцы с готовностью признали, что некоторые истории на самом деле являются благочестивыми домыслами. Но, оценив его характер, они подзадоривали Эмилио продраться сквозь то, что он считал вздором: найти ядро истины, тщательно сохраненной и предназначенной тем, кто явится за ней.

Месяц проходил за месяцем, и Эмилио ощущал себя так, словно что-то в его груди высвобождалось, как будто то, что сжимало его сердце, ослабило хватку. А затем однажды ночью, в коротком безмолвном сне, ему явился образ розы, распускавшей лепесток за лепестком из плотно свернутого бутона, и он проснулся потрясенным, с лицом, мокрым от слез.

Эмилио никому не рассказал о своем сне, и сам усердно старался его забыть. Но когда ему исполнилось семнадцать, он поступил в послушники.

Многие этому удивились, но, как заметил Д. У. Ярбро, у Эмилио много общего с баскским солдатом, основавшим в XVII веке Общество Иисуса. Как и Игнатий Лойола, Эмилио Сандос познал жестокость, смерть, липкий страх, а когда миновали дни молчания, во время Долгого Уединения, у него осталось прошлое, о котором стоило говорить – чтобы пересмотреть его и отвернуться.

То, что других молодых людей отвращало от священства, было для Эмилио бальзамом: ordo regularis [21], литургические каденции, спокойствие, целеустремленность. Даже целибат. Ибо, оглядываясь на свою беспорядочную юность, Эмилио сознавал, что весь его сексуальный опыт замешан на власти, гордыни или похоти, не разбавленных любовью. Было легко поверить, что жизнь в безбрачии является харизмой – особой разновидностью благодати. И вот так это началось: после послушничества – классическое и гуманитарное образование, затем философское. Регентство, когда юного схоласта послали учительствовать в одну из средних школ Ордена. Затем годы, отданные теологии, завершившиеся наконец посвящением в духовный сан, а потом – получение третьей монашеской категории и завершающие обеты. Из десяти начавших подготовку в иезуиты выдерживали весь курс, наверное, лишь трое. К изумлению многих, кто знал его в детстве, в их числе оказался Эмилио Сандос.

Однако на протяжении всех лет подготовки молитвой, сильнее других отзывавшейся в его душе, был крик: «Господи, я верую. Помоги мне в моем неверии».

Жизнь Иисуса он находил глубоко трогательной; с другой стороны, чудеса казались преградой на пути к вере, и Эмилио пытался объяснить их себе в рациональных терминах. Допустим, там и впрямь было только семь буханок хлеба и семь рыб, думал он в темноте. Возможно, чудо заключалось в том, что люди поделились своим добром с незнакомцами.