Блуждающая звезда (сборник рассказов)

— Она подтвердит мои слова, граф Западного Побережья.

— Надеюсь, — вновь повторил Полидем.

В бархатных глазах графа играли багровые демонические огоньки. Он задумчиво коснулся рукой острого клинышка бородки.

— Ты ведь сам не веришь в это.

Орфей не возразил. Граф воспринял его молчание как свидетельство своей правоты.

— Она не пойдет с тобой.

— Лишь в том случае, если ты силой воспрепятствуешь этому! — резко воскликнул Орфей.

— Что ты, певец. Игра, предложенная тобой, мне по вкусу. Я заронил в твое сердце сомнение. Человеку свойственно сомневаться. Сомнение — вот в чем главное зло человечества. Даже в минуты величайшего счастья человека грызет червь сомнения, твердящий одну–единственную песню — а не есть ли настоящее счастье лишь пролог к грядущим бедам. Ведя на приспущенном поводу коня, человек то и дело оглядывается, проверяя, не оставил ли тот своего хозяина. Покидая надолго дом, муж искоса смотрит на жену, а не готовится ли она принять на супружеское ложе сладострастного соседа? Не всякий полководец рискнет выйти вперед, чтобы возглавить атаку своего войска. И не из страха перед вражеским мечом. Он опасается судьбы Антония, покинутого своими легионами. Человек сомневается и оттого несчастлив. Человек опасается признаться в любви своей возлюбленной из страха, что она посмеется над ним. Друг опасается поделиться сокровенным с другом, ибо сомневается — а существует ли дружба вообще. Недоверие и мнительность правят миром. И посему я отпущу вас, но поставлю одно условие. Ты покинешь Замок первым, Эвридика будет следовать за тобой чуть поодаль. И если вдруг ты обернешься, чтобы убедиться, а не остановилась ли она, не повернула ли обратно, мои люди немедленно разлучат вас. Эвридика вернется в Замок, а ты пойдешь своей дорогой. Это и есть мое условие.

— Оно жестоко, граф.

— Конечно. Как и все в этом мире. Смерть сомнению! Да здравствуют решимость и непреклонность! Человек не вправе всю свою жизнь оглядываться назад, проверяя, а не отбился ли он от стаи. Человек должен быть уверен в своей силе, и тогда стая никогда не отобьется от него. Ты согласен со мной, поэт?

— Нет, это слишком жестоко.

Граф усмехнулся, образовав на щеках симпатичные ямочки.

— Ты заставляешь меня повторяться. Жестокость определяет лицо мира. Это главная его сторона. Жестокость есть первое выражение незыблемости и постоянства. Сомнение есть апокалипсис незыблемости и основа слабости и страха. Ты должен изжить в себе глупый страх перед грядущим. Ведь ты певец, ты голос тысяч и тысяч. И ты не имеешь права проповедовать сомнение и страх. У тебя есть выбор — либо ты принимаешь мои условия и получаешь право уйти с Эвридикой, либо она остается у меня.

— Я принимаю твои условия! — закричал Орфей столь громко, что голос его заглушил шквал звуков.

А пары продолжали скользить по влажному мрамору пола…

Они покинули Замок на рассвете. Рядом с шедшим впереди Орфеем шагали два закованных в доспехи стражника, сотрясавшие воздух грохотом металла. Позади должна была идти Эвридика.

Орфею позволили взглянуть на его возлюбленную в последний раз в воротах Замка. На Эвридике было выцветшее льняное платье, а привыкшие к мягкому сафьяну туфель ножки осторожно ступали по усыпанной соломой и конским навозом земле. Неподалеку стояли несколько придворных, среди которых был и барон д’Эргвиль. Он пристально смотрел на Эвридику, та же бросала на своего кавалера быстрые, словно случайные, взгляды, и Орфей вновь ощутил, как медный обруч сдавливает ему сердце.

Взошло солнце. Герольд махнул рукой.

— Иди! Граф ждет тебя у подножия скалы. Там конец твоему испытанию. И помни, стоит тебе обернуться, и девушка вернется в Замок!

Орфей кивнул — он помнил — и зашагал вниз по розовеющей в сиянии первых лучей дороге.

Посвистывал ветер, впитывавший абсолютно все звуки, кроме грохота медных сапог стражников. Еще громче был стук мнительного сердца. Орфей не сделал и пятидесяти шагов, а ему уже хотелось повернуть голову и удостовериться, что Эвридика идет следом. Сжав зубы, певец подавил это желание.

Еще сто. Медные сапоги стражников грохотали раскатами весеннего грома. Они шагали, словно нарочно, не в такт, низводя паузу между очередным ударом ноги о землю до бесконечно малого мгновения.

Дорога слегка повернула вправо. Орфей скосил глаза, надеясь, что произойдет чудо и он увидит хоть край одежды Эвридики. Но поворот был слишком плавным, к тому же шедший по правую руку стражник приотстал. Орфей решил, что он сделал это нарочно, и возненавидел стражников.

Трое вышли из–за каменного утеса, прикрывавшего дорогу с запада, и попали в мощный поток ветра. Воздушные струи рвали одежду и разухабисто свистели в ушах. Вой был столь силен, что Орфей даже перестал слышать удары собственного сердца. Они утонули в этом дыхании моря, порожденном слиянием ночной прохлады и восходящего солнца.

Нога Орфея подвернулась, и он едва не упал. Стражники поспешно подхватили певца под руки, более всего заботясь о том, чтоб он ненароком не подсмотрел, что творится у него за спиной. Они были вовсе не злыми, эти стражники. Орфей чувствовал, что они желают ему добра, но он все равно ненавидел их. И еще — в этот миг он был готов отдать все добро этого мира за один–единственный звук — шелест легких девичьих ножек. Но как же сильно изменилась Эвридика!

Десять, пятнадцать, двадцать шагов. Оставалось совсем немного, но черный червь сомнения все глубже вгрызался в трепещущее сердце Орфея. Он входил тонким иззубренным буравом и рвал плоть в кровавые клочья.

Впереди возник смутный силуэт. Орфей ускорил шаг. Он шел все быстрее, потом побежал. Он мчался навстречу ухмыляющемуся графу Западного Побережья. Он уже мог разглядеть золотой узор на его камзоле. И он не выдержал и на бегу обернулся назад.

Дорога была пустынна. Ни стражников, ни Эвридики не было и в помине.

Ошеломленный, задыхающийся, Орфей приблизился к графу.

— Как же так? Ты обманул меня!

Полидем, граф Западного Побережья, с усмешкой посмотрел на Орфея. В его бархатных глазах мешались сочувствие, презрение и жестокость.

— Она поняла, что ты не выдержишь испытания. А прежде она поняла, что ей хорошо у меня. И она чувствовала, что и ты понял это. Сомнение оказалось сильнее твоей любви, Орфей. Так пой же отныне лишь грустные песни. Пой!

Граф аккуратно обогнул Орфея, словно имел дело с неодушевленным предметом, и зашагал вверх к Замку. Орфей смотрел ему вслед до тех пор, пока крохотная фигура Поли–дема не слилась с черным месивом скалы. И тогда из глотки Орфея вырвался ужасный вой.

То был плач по утерянной любви.

То был вопль путника, вдруг осознавшего, что ему не дойти до желанной цели.

То был гимн сомнению.

А где–то далеко, на вершине скалы, танцевала легкая, словно мотылек, Эвридика.

Наступит миг, и Орфей обернется, ибо сила человека ничто в сравнении с волей бессмертных богов…

Фидий изобразил повелителя неба громадным базилевсообразным мужем с тяжелыми мускулами атлета и глазами, переполненными жгучей черной энергией. В гневе эти глаза сверкали, и тогда на землю летели молнии, испепеляющие все сущее. Фидий не страдал избытком идолопоклонства, каждый представлял бога примерно таким — огромным и грозным. Величие — во всеобъемлии, величие — в силе, способной подавить человеческое я. На деле бог был куда более земным, чем представлялось людям. Он ел, пил, справлял естественные надобности, волочился за шлюхами, не оставляя вниманием ни один подол, за которым пряталась стройная ножка. У него было лицо портового менялы — острое и жуликоватое, словно лисья мордочка, объемистый животик, тоненький визгливый голос и такой запас цинизма, которому мог позавидовать сам Антисфен, бывший, впрочем, скорей философом, нежели циником. И еще у него были противные потные руки, которыми во время разговора он лапал своих собеседников. Что и говорить, это был пренеприятный субъект, и люди обращались к нему лишь в случае крайней необходимости.