Несчастный скиталец

ощеный ларец и, гораздо его набальзамировав, помещу в нарочитый мавзолей с крышкою из вастрийского хрусталя.

С тем она, страстно вздыхая, удалилась заказывать траурный наряд. Мне же, в виде своеобычного утешения, преподнесла она нарядное порт-фолио под заглавием «Уйди достойно, или Последний смертника туалет». От скуки проглядел я сие издание. И что же? Все вздор – три четверти оного посвящено женским прическам на примерах знатных заговорщиц последних полутораста лет. Для мущин даны одни лишь дурацкия сорочки времен регентства. В таковой нелепой сорочке я не выйду на люди, даже если мне посулят помилование.

В довершении сих несчастий у меня разболелись зубы. Стоит ли говорить, что афронт сей навряд ли мое положение украсил. В исступлении глотал я всякое снадобье, мечтая о скорейшей казни, как бы о средстве супротив зубной боли самом действенном. Даже суровые стражники мои прониклись ко мне сочувствием, предлагая куриозные методы, как-то: привязывания к щеке сырой говядины и проч.

Когда же стенания мои сделались непрерывны, Мартос, безчувственный мой слуга, наконец снизошол отправиться за лекарем. Быв в отсутствии довольно долго, он явился с нарочито хитрой рожею и возвестил:

– Наилутший зубной лекарь Исайер Гольдштиф со своею дочерью и помощницей Розою!

Наличие у зубодера дочери-ассистентки нимало меня не удивило. Тут в столице многие из дочерей панагаановых помогают отцам, не снимая-таки на людях покрывал своих. Среди них (по слухам!) пречасто бывают хорошенькия, правда, излишняя учоность их портит.

Тут они оба вошли. Обое были одеты сообразно своей традиции и званию: дочь – в покрывале и простом длинном платье, а сам лекарь – в просторной мантии, островерхой шляпе, зело смешной, и в круглых синих очках.

Приглядевшись повнимательнее, узрел я нечто такое, от чего едва не вскрикнул, а именно – на лице у Гольдштифа была родинка, необъяснимым образом мне знакомая.

Убедившись, что дверь за ними плотно закрыта, дочь лекаря приблизилась и заговорила… голосом сестры моей, Эмилии!

– Щастлива была моя мысль нарядиться лекарями! Зная ваши характеры, я смело предположила, что вы, верно, хвораете или захворать не замедлите!

При сих словах я едва не расплакался, несмотря на колкое их содержание. Зубодер же Гольдштиф снял шляпу свою и очки, отнял от лица пучкообразную бороду и оказался собственною персоной Гансом Дитрихом. Подошед ко мне, он с таким жаром пожал мою руку, что едва оную не расплющил.

Верная собачка моя Милушка, при сем бывшая, на оный машкерад не знала, что и помыслить. На Миловзора она рычала престрашно, а к Эмилии, одновременно с этим, ластилась. Да так умильно, что не преминула от чувств лужу напустить. Эмилия при этом рекла:

– Сия собачка по духу своему более ваша родственница, нежели я! Как можно в вашем бедственном положении бездействовать? Вы невиновны, в сем я уверена. Но хоть бы и были виновны – разве можно предаваться безстыдной лени и ипохондрии, тогда как ущербляется честь ваших сродников? Лежит здесь,