Журнал «Если», 2004 № 07

— Ну, Сашка, ну, Сашенька, миленький, давай, просыпайся!..

— Какой я тебе миленький?! — еле произнес я.

Нас испытывали на переносимость анабиоза, но тогда с каждым нянчилась бригада медиков. Стоило открыть глаза — вот тебе таблеточка, вот тебе кислородный коктейль, вот тебе ароматерапия!

Тут была такая ароматерапия, что меня чуть не вывернуло.

— Люська, кто из нас обделался?…

— Чтоб ты сдох! — ответил Люська. — Это же болото! Откуда я знаю, кто здесь нагадил?

— А мы, значит, прямо в кучу приземлились?

Я сел. Голова плыла сквозь радужные облака. Люська поддержал меня.

Его дражайшие предки с трудом нашли бы на глобусе свой ненаглядный фатерлянд, но вот назвать сына Люсьен-Мария — на это их хватило, это они проделали без посторонней помощи. Люсьен-Мария фон Эрдвиц! Убиться веником! Особенно если представить себе этого фона на его доподлинной, а не исторической родине — в Челябинске.

Его в экипаже пробовали звать Машкой, дело кончилось мордобоем в спортзале, плохо замаскированным под спарринг. На Люську он волей-неволей соглашался, но без особого энтузиазма. Борька Нестеров стал врагом номер раз только за то, что однажды позвал через весь холл: «Лю-у-сик!».

— Мы приземлились на Эф-сто-семнадцать, если это тебе что-либо говорит, — сообщил Люська. — Еле успели вскрыть капсулы с анабиозниками.

— Так это что — аварийная посадка?

— Вот-вот.

— А?… Крейсер где?…

— Спроси чего полегче.

Я был так ошарашен новостью, что даже про тошнотворный запах забыл.

Люська сам плохо понял, что произошло. То ли антиметеоритная защита отказала, то ли вообще нас какой-то неведомый враг подшиб. Дальше события развивались по принципу: спасайся, кто может.

Нет, конечно же, экипаж активизировал космоботы, но куда они все рухнули — этого понять мы с Люськой не могли. Наш двухместный, скажем, на болото — и тут же ушел, пуская пузыри, на глубину. Вытащить его вдвоем из трясины мы не могли, а там было всё: и навигационное оборудование, и НЗ, и аптечка.

У нас оставалось только то, что было вмонтировано в шлемы скафандров. То есть датчики температуры, атмосферы, медицинские датчики, псионы и переговорные устройства, совершенно бесполезные по случаю отсутствия терминала.

У Люськи хватило отваги разгерметизироваться. Датчик утверждал, что кислорода и азота тут достаточно для млекопитающих типа хомо эректус, вот Люська и рискнул. Про болотную вонь датчик, понятное дело, умолчал.

— Встать можешь? — спросил Люська. И, поднявшись, протянул мне руку.

Встать я смог. Но зачем? Мы понятия не имели, куда двигаться.

Вокруг был какой-то неприятный пейзаж. Полумрак, потому что огромные серые разлапистые листья над нами почти смыкались. Мелкая суета под ногами — какие-то сороконожки так и носились взад-вперед. Еще прямо из воды торчали сухие и на вид колючие веники.

— Наши где-то поблизости, — твердил Люська. — Не может быть, чтобы мы одни уцелели!

И мы пошли.

Пару раз провалились по пояс, но выкарабкались. Больше всего мы боялись ночи, ночью всякая живность выходит на охоту, но темнота все не наступала и не наступала. Наконец набрели на тропу.

— Кто и зачем тут гуляет? — спросил Люська. — Если какой-нибудь бронтозавр, то мы рискуем прийти к его логову аккурат на ужин.

— Мы ничего крупнее лягушки еще не видели, — успокоил я его. — Здесь нет дичи для большого хищника.

И сразу же донеслось чавканье и плюханье. Мы шарахнулись с тропы и засели за кочкой. Когда мы увидели, кого несет по болоту, чуть не взвизгнули от восторга.

Это были две человекообразные фигуры, и они волокли за собой что-то тяжелое, привязанное к двум оглоблям. Оно-то, переваливаясь с боку на бок, и плюхало.

Оставив свой груз, две фигуры — а были они покрыты таким слоем грязи, что и не разобрать, лица у них или морды — полезли в самую мерзкую слякоть. Они нашаривали в глубине какие-то белые корневища, тащили их, сколько могли, обрезали ножами и кидали на свою волокушу. Там уже лежало довольно много этого добра. Обшарив все окрестности — и заставив нас отступать все глубже и глубже, — аборигены решили, что на сегодня хватит. Они увязали груз и потащили его прочь по тропе, а мы осторожненько пошли следом.

— Ты что-нибудь понял? — спрашивал Люська. — Нет, ты правда понял?

Он думал, что паралингвист по трем десяткам слов, одиннадцать из которых явно ругательные, способен реконструировать язык во всей его полноте!

Информации для полноценного считывания явно недоставало. И я не мог настроиться на ментальное взаимодействие. Одного аборигена звали Тулзна, другого — Чула, корневища они предполагали засушить, но на зиму или же, наоборот, перед знойным летом, я не понял. Насчет прилагательных тоже сомневался: слово «гарш» могло означать длину, а могло — толщину.

— Но это люди? — не унимался Люська.

— Что-то вроде людей, — ответил я. — Погоди, подойдем к поселку, я внимательно послушаю и смогу с ними поговорить. Вот тогда и поймем, ящеры они, теплокровные или вообще из насекомых происходят.

Если бы меня в тот затянувшийся день поставили перед комиссией и если бы комиссия потребовала от меня экспресс-анализа обстановки, то сказал бы я следующее:

— У них богатый язык, просто изумительно богатый, на таком языке нужно писать романы и поэмы, но живут они хуже, чем египетские рабы, которые строили пирамиды. И рабам, мне кажется, было даже легче — они трудились, как скот, но их каждый день кормили. А эти живут и не знают, натаскают они завтра из болота какой-нибудь дряни или будут сидеть голодными.

Мы с Люськой сидеть голодными не желали.

Поселок этих болотных жителей был обнесен чем-то вроде частокола, но из кривых палок. Мы сели под ним, и я слушал разговоры, пока язык не сложился у меня в голове со всеми его художественными подробностями. Правда, я чувствовал себя так, как если бы меня пропустили через центрифугу стирального агрегата — того, большого, что стоит у нас в подвале общежития. И наконец-то понял, почему у пара-лингвистов рабочий стаж короткий. Они просто не доживают до пенсии!

— Это какой-то первобытно-общинный строй, — сказал я Люське, чтобы он наконец отвязался. — Одежда у каждого личная, если это можно назвать одеждой. И ножи тоже, и топорики, и эти штуки, вроде серпов. Оружия нет или они его без нужды не вытаскивают. А еда… Как-то они ее между собой по-хитрому делят…

— А огонь у них есть?

— Стемнеет — выясним.

Огонь у них был, и даже керамика была, хотя и корявая. Мы на истории маткультуры этот способ проходили — делается дно, потом из длинных глиняных жгутов выкладываются по кругу стенки, и все это затирается мокрыми ладонями до относительной гладкости. Они в своих горшках варили те самые корневища, еще клубни какие-то и добавляли порошок грибов.

Судя по тому, что костер разожгли один, народу в поселке было немного. Женщины (по-моему, у всякой цивилизации стряпней занимаются именно самки) принесли к этому костру свои горшки и прикопали их в горячих угольках. Почему костер один, я догадался быстро. У них не так много сухого топлива, чтобы разводить несколько мелких.

В конце концов мы решили показаться. Население поужинало, сыто, гладит себя по животам и вряд ли окажется агрессивным.

Тщательно копируя местную дикцию, я позвал из-за частокола добрых болотных жителей, представившись заблудившимся путником.

Чтобы понять призыв, который грянул за частоколом, не обязательно было учиться на паралингвиста:

— К оружию!

Я помолчал, дав им возможность накричаться вдоволь. Потом позвал снова. В ответ услышал в основном те одиннадцать слов, которые вычленил в речи Тулзны и Чулы.

Тут у меня хватило ума ответить той же лексикой, группируя понятия на свой страх и риск. За частоколом раздался разноголосый скрип — мне удалось их насмешить, а смеялись они именно так, что хотелось залить каждому в глотку машинного масла с какой-нибудь ядовитой присадкой.