Троя

Помолчав с минуту, Хокенберри наконец произносит:

— Это ты сейчас про диски, копья и все в таком роде?

— Ага, — кивает Лаэртид. — Плюс колесничные гонки, бег взапуски, борьба и кулачный бой.

— Видел я ваши кулачные состязания — там, на берегу, перед черными кораблями, — почти без запинки выговаривает ученый. — Мужчины дрались, обмотав ладони ремнями сырой воловьей кожи.

Ахеец громко смеется.

— А чем же еще, сын Дуэйна? Прикажешь цеплять им на руки большие мягкие подушки?

Схолиаст пропускает вопрос мимо ушей.

— Тем летом на моих глазах Эпеос измолотил до крови дюжину человек, переломал им ребра и сокрушил челюсти. Он принимал каждый вызов, боролся чуть ли не с полудня и закончил уже после восхода месяца.

Одиссей ухмыляется.

— Я помню те состязания. Соперников было не счесть, но сын Панопея превзошел искусством и лучших.

— Двое скончались.

Пожав плечами, грек отпивает еще вина.

— Эвриала, потомка Мекестия, третьего вождя аргосцев, снаряжал на битву и ободрял дружеской речью, сердечно желая победы, сам Диомед. Это он заставлял парня бегать каждое утро перед восходом солнца и укреплять кулаки, ударяя по тушам закланных мясниками степных волов, но все без толку. Эпеос вырубил Мекестида всего за двенадцать подходов. Так что пришлось Тидиду тащить бедолагу, волочащего ноги по праху, с поприща в стан на себе. Впрочем, боец оклемался за ночь и вернулся на игрища. В следующий раз не будет считать ворон, осел.

— «Грязная штука этот бокс, — декламирует Хокенберри. — Стоит задержаться в нем подольше, и вот уже на ваших плечах не голова, а концертный зал, где беспрестанно играют китайскую музыку».

Лаэртид разражается хохотом.

— Забавно. Кто это сказал?

— Один мудрец по имени Джимми Кэннон. [63]

— Между прочим, «китайская музыка» — это какая? — все еще хихикая, интересуется грек. — И я не совсем понял, что такое «концертный зал».

— Проехали, — отвечает ученый. — А знаешь, за время долгой троянской осады я не припомню, чтобы ваш чемпион по борьбе хоть раз отличился в поединке на поле сечи, в честной aristeia. [64]

— Это верно, — не спорит супруг Пенелопы. — Эпеос и сам признает себя не лучшим средь воинов. Дескать, «смертному в каждом деянии быть невозможно отличным». Некоторым хватает мужества встретить соперника с пустыми кулаками, но не проткнуть живот врага наточенным копьем и с силой вырвать наконечник, выпустив чьи-то кишки прямо в грязь, точно рыбью требуху.

— Тебе-то все по плечу, — ровным голосом произносит Хокенберри.

— О да. — Ахеец довольно смеется. — Такова уж воля богов. Я из тех, кого Громовержец обрек от юных лет и до седин играть по жестоким правилам войны до последней капли крови, пока не ляжем костьми в сырую землю.

— А наш Одиссей — тот еще оптимист, — комментирует Орфу.

— Реалист, — поправляет его европеец.

— Кстати об игрищах, — говорит схолиаст. — Я видел, как ты тягался на кулаках. И выходил победителем. Как побеждал всех ногами, бегая взапуски.

— Твоя правда, — соглашается сын Лаэрта. — Как-то раз я получил в награду двоедонный кубок, тогда как сам Аякс обошелся тучным волом. Благодарение Афине: подсобила, опрокинула верзилу перед самой чертой, вот я и стал первым. Так ведь мы с Аяксом еще и боролись! Я ему пяткой в подколенок, ноги подшиб, да и навзничь. Этот силач-недоумок опомниться не успел, как опрокинулся.

— Ну и что, это сделало тебя лучше? — осведомляется Хокенберри.

— А то как же! — рокочет грек. — Во что превратился бы этот мир без агона, без веселых состязаний? Должны же люди видеть, кто из них лучший, ибо и двух идеально похожих вещей не найдется на свете? Как иначе узнать, где воплощенное совершенство, а где лишь жалкое лицемерие? А ты, в каких играх ты преуспел, сын Дуэйна?

— На первом курсе я пробовал заниматься бегом, — признается ученый. — Но меня не приняли в команду.

— А вот я бы сказал, что искусен во многих состязаниях, — говорит Одиссей. — Руки мои недурно владеют полированным луком: я прежде других поражу противника острой стрелою в гуще врагов, хоть кругом бы и очень много товарищей было и каждый толкал бы под локоть. Знаешь, почему еще меня потянуло вслед за Ахиллом и Гектором биться с богами? Мечтал помериться в стрельбе из лука не с кем-нибудь, а с самим Аполлоном. Хотя, конечно, и понимал в душе, что иду на большую глупость. Когда б ни дерзнул кратковечный бросить вызов бессмертным (возьмем хотя бы злосчастного Еврита, царя Эхалии), можно побиться об заклад, что бедняга умрет внезапно, не достигнув спокойной старости в собственном доме. Не думаю, что я превзошел бы дальноразящего, у меня и лука-то любимого с собой нет. Никогда не беру его, отправляясь на чернобоких кораблях в дальние странствия, храню в своих чертогах. Это подарок Ифита, память о первой встрече, когда мы и стали друзьями. Оружие передал ему перед смертью отец, величайший среди стрелков Еврит. Знатная вещь, пожалуй, лучшая на земле. Богоравный Ифит пришелся мне по сердцу; жаль, что я не нашел тогда, чем отдариться, кроме клинка и длиннотенной пики. Вскоре Геракл умертвил Евритида, и нам не пришлось узнать друг друга как следует за веселым столом.

Кстати о пиках: копьем я достигаю дальше, чем иные стрелою. Ну, в кулачном бою и борьбе ты меня видел… Насчет беговых состязаний — сам помнишь, я обошел быстроходного Аякса и вообще могу часами утруждать свои резвые ноги, ухитрившись не извергнуть наружу завтрак, а вот на коротких расстояниях многие оставляют меня позади кашлять пылью, если, конечно, Паллада не вступится за любимца.

— Я бы мог пройти отбор, долгие дистанции — мой конек, — бормочет схолиаст себе под нос. — Но был там один тип, Бред Малдрофф, мы еще звали его Гусем, так он меня попросту выпихнул из команды.

— У поражения вкус желчи и собачьей блевотины, — молвит сын Лаэрта. — Горе мужчине, который свыкнется с этим вкусом. — Тут он прикладывается к сосуду с вином, запрокинув голову, и утирает багровые капли с русой бороды. — Вот незадача — увидеть во сне мертвеца Ахиллеса в пучинах Аида, когда все мои мысли занимает лишь судьба Телемаха. Раз уж боги посылают мне грезы, то почему не о родном сыне? Ведь я оставил его ребенком, слабым и неразумным. Хотелось бы знать, вырос ли он мужчиной или же маменькиным сыночком из тех, что вечно отираются у порогов достойных людей, гоняются за богатенькими невестами, совращают малолетних юнцов и день-деньской бряцают на лире.

— А у нас детей совсем не было. — Хокенберри потирает лоб. — Так мне кажется. Когда пытаюсь припомнить свою настоящую жизнь, все как-то расплывчато, скомкано, зыбко. Я словно ушедший ко дну корабль, который вытащили на поверхность, а воду полностью откачать не потрудились — так, лишь бы держался на плаву. А сколько трюмов еще затоплено.

Ахеец равнодушно косится на собеседника; он явно ничего не понял, но и вопросов задавать не собирается.

В ответ ученый внезапно пронизывает царя-полководца сосредоточенным, острым взглядом.

— Нет, ты мне скажи, если сможешь… Вот скажи мне, что это значит — быть мужчиной?

— Что это значит? — переспрашивает грек.

Открыв последние два сосуда, один из них он протягивает Хокенберри.

— Д-да-а… Прошу прощения, да. Быть мужчиной. Стать им. В моих краях обряд инициации прост — получить ключи от машины… или переспать с кем-нибудь в первый раз.

Одиссей кивает.

— Переспать — это важно.

— Но ведь не в этом же дело! А, сын Лаэрта? Так что же такое — быть мужчиной? Человеком, если на то пошло?

— Это становится интересным, — передает Манмут своему другу по личному лучу. — Я и сам задавался подчас таким же вопросом, и не только в попытках постичь тайну сонетов Шекспира.